Я немного побродил по полям сельскохозяйственного факультета и спустился в старинные сады, некогда принадлежавшие короне. Там было больше солдат и ку-* харок, чем беллетристов. Я не удивился: еще очень немногие посвящены в тайну моего приятеля-драматурга. Полагаясь на его опыт и на свой собственный, я брел не спеша извилистыми тропками и, чтобы блестящие мысли, сокрытые в густых кронах, с большей легкостью могли бы проникнуть ко мне в голову, даже снял шляпу и несшее в руке, рискуя схватить простуду. Но мысли либо дремали, либо не хотели переменять удобной позы — я не почувствовал их брожения, хотя ни разу в жизни своей не взывал к ним в столь жестокой нужде. Думается, их спугнул ужасающий рев, производимый новобранцами, которых капрал обучал играть на трубе. 

Битых полчаса я слонялся по саду, и наконец с радостью отметил, что голова у меня стала как бы разбухать, и в ней что-то застучало, вроде горошинок, падающих на пол. 

Это, как уверяет мой приятель, хороший знак. Все сцены, которые на премьере встречались аплодисментами, а наутро появлялись в газетах, были написаны им только под стук упомянутых горошинок. 

Чтобы достойно встретить приближающееся вдохновение, я решил принять удобную, располагающую к плодотворным раздумьям позу, а именно уселся на каменную скамью. За моей спиной кто-то заговорил, и я собрался было уйти. Но, обернувшись, увидел, что спиной ко мне, на другой скамейке, не более мягкой, чем занимаемая мною, ведет беседу молодая пара. Половина этой пары мне очень понравилась. Другая половина — ничуть. Но, приняв во внимание достоинства первой половины, я решил посидеть еще немного, забывая, что с музою шутки плохи. 

Она (не муза, а лучшая половина пары) была пухленькая, круглолицая, с живыми, выразительными глазами и немного вздернутым носиком. Не отличаясь особой красотой, она была очень пикантна. Мужчина, сидевший рядом, не был ни красив, ни пикантен. Худой, длиннолицый, скуластый, заросший почти до тусклых, померкших глаз неухоженной рыжеватой бородой, он весь был какой-то увядший, бледный и заморенный. Наверное, найдется читатель, который сейчас воскликнет: «До чего же реалисты наблюдательный народ! Во всех подробностях все опишут, ни волоска не пропустят, а ведь парочка сидела к автору спиной!» Если ты, читатель, говоришь это всерьез, без иронии, большое тебе спасибо; но если в театре Лары ты выучился изысканным остротам и слова твои имеют скрытый смысл, я добавлю лично для тебя, что скамейки не просто соприкасались спинками, а были поставлены под углом. Следовательно, я все время мог видеть влюбленных в профиль, а когда они особенно увлекались разговором и начинали жестикулировать, то и в фас. Более того, я полагаю (да простится мне такая самонадеянность), что дама стала нарочно поворачиваться ко мне, как только заметила, что мне это приятно, а заметила она это очень скоро. «О женщины!» — воскликнул тут мой приятель-драматург, когда я рассказывал ему эту историю, и погрузился в пучину глубоких и горестных раздумий, каковые я не решился прервать. 

Опытный наблюдатель, очень скоро я понял, что они женаты, тем более, что отчетливо услышал, как молодая женщина сказала: 

— Ведь ты не заказывал себе новых рубашек с тех пор, как мы поженились? 

Ой! Рубашки! Простите, простите, любезные дамы! Вот и слетело с языка неприличное слово. Впредь буду осмотрительнее. 

Супруги беседовали о предметах довольно низменных. Тем не менее с каждым словом юная жена казалась мне все более и более возвышенным созданием. Есть что-то такое в хорошеньких женщинах: даже когда они поминают г..., сердце сладко замирает от восторга. Эта со знанием дела, достойным опытной прачки, говорила о нижнем белье, одновременно обволакивая мужа таким нежным и страстным взглядом, будто желала довести его до умопомрачения. Это не мешало ей прикладывать все усилия к тому, чтобы довести до умопомрачения и меня: она то и дело бросала в сторону моей скамьи быстрые, прельстительные взоры, которые вскоре до 

такой степени размягчили мозги несчастного писаки, вашего покорного слуги, что они стали совершенно непригодны для написания рассказа ни в «Ла Эспанья Модерна», ни в какой-либо иной журнал. Правда, я уже напрочь забыл обо всех делах. Молодая жена, без сомнения, знала это, и поощряла мою забывчивость бесчисленными ухищрениями кокетства, наблюдая которые, я должен был, по-видимому, от восхищения лишиться дара речи или даже пасть бездыханным. Обдуманно жеманные движения глаз, ротика, пальчиков были настолько прелестны, вся она, пухленькая и живая, настолько очаровательна, что впечатление, производимое ею, невозможно описать.