ЛУИС РОХЕЛИО НОГЕРАС 

И ЕСЛИ Я УМРУ ЗАВТРА... 

повесть 

ПРОЛОГ 

— Поспеши, — бросает Артемиса. 

Как трудно отбивать куски окаменевшей соли простым охотничьим ножом! Под ногти будто воткнули горящие спички, и, хотя ночь стоит холодная, капли пота катятся, по лицу. Мешок Артемисы уже почти полон, а мне еще остается больше половины. 

К счастью, луна пока не взошла. Море едва поблескивает в темноте. Правда, я его слышу, слышу тяжелые медленные вздохи: удар волны и хажущееся бесконечным молчание, в котором раздается лишь мое хриплое дыхание, накатывает другая волна, й снова все тихо — это она скользит вниз цо пляжу, готовясь в новому нападению на берег. — Тебе еще много? 

— Около половины, — отвечаю я. 

Во тьме едва различим силуэт Артемисы, но я чувствую запах пота, которым он покрывался на стольких дорогах, запах резиновых подошв, горький мокрый запах кожи сапог и ремня, на котором висит его полуавтомат. Я-то ничем не пахну. Вот разве что городом, новичком или, может быть, слегка отдаю под-полыциком, который лишь недавно присоединился к отряду. Впрочем, ладно, придет время, и от меня будет пахнуть так же, как и от Артемисы. Если только останусь жив. 

— Давай помогу. 

Мы перешептываемся в паузах между накатами волн. 

Его штык принимается вырубать один за другим прозрачные куски, и я чувствую, как они. падают мне в мешок. Я трясу головой, чтобы капли пота, падающие со лба, не слепили глаза. 

Да, совсем нелегко откалывать эти горькие алмазы; природная градирня не так-то просто отдает то, что солнце взяло у моря; кирками бы следовало вырубать эти куски. Но у нас нет кирок, у нас есть только мой охотничий нож и его штык. 

— Еще немного, и пойдем, — говорит он. 

Я облегченно вздыхаю. Вот уже полчаса, как мы на самом виду, на этом пляже, метров за триста, а то и дальше от холма. Если патруль застанет цас здесь — какой легкой мишенью мы станем! Темнота могла бы еще помочь нам, но ведь им ничего 

не стоит? выстрелить просто в какой-то смутный ком и прошить нас. 

— Завязывай мешок. 

Где-то там в патронташе у меня есть обрывок веревки. Ощупью нахожу его рядом с шомпольным ершиком от винтовки, в моем джутовом мешке большие дырки у горловины. Ощупью продергиваю веревку, с силой стягиваю концы, чтобы куски добычи не выпали, когда я буду вскидывать мешок на спину. 

От лагеря до солончака — два часа ходу, но это без груза. А сейчас с двумя мешками — в каждом по сотне либр каменной соли — нам потребуется не меньше трех с половиной, чтобы влезть на холм и вернуться в лагерь. 

— Готово? — спрашивает Артемиса. 

— Готово. 

Без особых усилий он вместе со своим мешком встает на ноги. Он похож сейчас на статую пастуха, несущего на хребте барана, — я где-то видел такую. Я напрягаю мускулы, всхрапываю и наконец вскидываю мешок на спину. 

— Пошли. 

Мы углубляемся в холмы, и мне кажется, что мешок становится тяжелее. Страх прошел. Или не весь страх, а только отчасти. А может быть, ко мне пришло чувство какой-то трудно определимой уверенности, которое испытывает партизан среди густого леса. Старые ветераны не раз мне об этом рассказывали. Артемиса не рассказывал. Он вообще неразговорчив. Уже год, Как, Артемиса в Повстанческой армии, да, почти год. Я — едва месяц. 

Мы начинаем карабкаться на холм — это еще не самый крутой и высокий, Красивая смерть его прозвали, просто самый первый. Склон его усеян камнями, о них говорят здесь — «ступеньки». 

Артемиса идет впереди, телом своим он словно бы прокладывает путь среди гор, во тьме. И я, стараясь не отставать, плетусь за ним. 

— Кто пойдет? — спрашивает Пури Мендоса. 

— Рикардо и Артемиса, — отвечает капитан Кике Санчес. Во тьме чьи-то руки передают мне пустой джутовый мешок. 

Нас десять человек, разместившихся в ложбинке меж холмов в получасе ходьбы от лагеря. 

— Давайте, — говорит капитан Санчес. — Два часа ходу до пляжа. Час на сбор соли и два на возвращение. Всего пять часов. Сейчас десять; в четыре утра вы, наверное, уже вернетесь. 

— А там расставлены посты? — спрашиваю я его. 

— Вот об этом вы там и узнаете, — отвечает капитан. — А но возвращении и нам расскажете. 

Артемиса поднимается; я его не вижу, должно быть, он — это приближающийся ко мне силуэт. Он похлопывает меня по плечу и говорит: «Ну давай, товарищ!» 

Час ночи или около этого. Три дня спустя, после того как я прибыл в Ла-Плату, у меня сломались часы. И смех и грех — я провожу пятьдесят пар, а мои ломаются. При обысках на доро- гах после апрельской забастовки нельзя было по-другому добраться до Ориенте. Мы приехали в эту провинцию на грузович- ке старика Лавастиды: ткани, часы. Правда, нас никто не оста- 

новил.. 

Мешок сейчас весит уже сто либр; нет, больше, потому что у меня болит спина и я не могу идти так быстро, как Артемиса. Пот снова катится по телу, и мне мучительно хочется пить. Но жажда — это не страх. 

— Ну давай здесь передохнем, приятель, — говорит Артемиса. 

Меня утешает мысль, что он тоже устал. Он сбрасывает мешок, садится на землю и прислоняется спиной к дереву. Я тоже скидываю мой и на четвереньках подползаю к нему. 

— Закурить бы. 

— Да и я не прочь, — бросает он. — Что ж, закурим... 

Я видел столько кинофильмов, где снайперы попадают прямо в сердце солдату, целясь в ночной тьме на огонек его сигареты, что поневоле ощутил сомнение. 

— Думаешь, можно? 

— Да тут только одни хутии, — смеется он надо мной. — Гвардейцы выше перевала Ла-Тихера не поднимаются, а мы уже минут двадцать, как оставили его позади. 

Он зажигает сигарету: огонек высвечивает его острый нос, выдающиеся скулы, кудрявую рыжеватую бороду. Он делает две-три глубокие затяжки и передает мне сигарету. Дым разъедает горло — это «Пектораль». Я раскашлялся, он надо мной не смеется, я возвращаю ему сигарету. Да, придется привыкать к крепким, «Кэмел» или «Лаки страйк» здесь в горах — непозволительная роскошь.