робко, как овечка, прятался позади палатки, подальше от глаз хозяина. 

Но эта неудача ненадолго охладила Чинка, который был от природы наделен 

не только пылкостью, но и порядочным упрямством. Ничто не могло лишить его 

бодрости. Он любил всегда двигаться, всегда что-нибудь делать. Каждый 

проезжающий фургон, каждый всадник, каждая пасущаяся корова подвергались 

его преследованию, а если кошка из ближайшей сторожки попадалась ему на 

глаза, он считал своим священным долгом перед ее хозяевами-сторожами гнать 

ее домой как можно скорее. Он готов был двадцать раз в день бегать за 

старой шляпой, которую Билл обыкновенно забрасывал в осиное гнездо, 

командуя ему: "Принеси!" 

Понадобилось много времени, для того чтобы бесчисленные неприятности 

научили его умерять свой пыл. Чинк не сразу усвоил себе, что наряду с 

фургонами существуют на свете длинные бичи и большие злые собаки, что 

лошади имеют что-то вроде зубов на ногах, что головы коров снабжены 

крепкими дубинками, что кошка не так безобидна, как кажется, и что, 

наконец, осы и бабочки далеко не одно и то же. Да, на это понадобилось 

время, но в конце концов он усвоил все, что следует знать каждой собаке. И 

постепенно в нем стало развиваться зерно - пока еще маленькое, но живое 

зернышко собачьего здравого смысла. 

2 

Все глупости, которые проделывал Чинк, завершились одной самой 

изумительной глупостью в приключении с шакалом. Этот шакал жил недалеко от 

нашего лагеря и, по-видимому, прекрасно понимал, как и прочие дикие 

обитатели Йеллоустонского парка, что находится под защитой закона, который 

запрещал здесь стрелять и охотиться. Он жил как раз в той части парка, где 

был расположен сторожевой пост и солдаты зорко следили за соблюдением 

закона. 

Убежденный в своей безнаказанности, шакал каждую ночь бродил вокруг 

лагеря в поисках разных отбросов. Увидев его следы, я понял, что он 

несколько раз обходил лагерь, но не решался подойти ближе. Потом мы часто 

слышали, как он пел тотчас после захода солнца или при первых проблесках 

утра. Его следы отчетливо виднелись около мусорного ведра каждое утро, 

когда я выходил посмотреть, какие животные побывали там в течение ночи. 

Осмелев еще больше, он стал иногда подходить к лагерю даже днем, сначала 

робко, затем с возрастающей самоуверенностью; наконец, он не только 

посещал нас каждую ночь, но и целыми днями держался поблизости от лагеря, 

разыскивая что-нибудь съедобное. Бывало, что он на виду у всех сидел 

где-нибудь возле отдаленной кочки. 

Однажды утром, когда он таким образом сидел шагах в пятидесяти от 

лагеря, один из нашей компании в шутку сказал Чинку: "Чинк, ты видишь 

этого шакала? Пойди и прогони его!" 

Чинк всегда исполнял то, что ему говорили. Желая отличиться, он 

бросился в погоню за шакалом, который пустился наутек. 

Это было великолепное состязание в беге на протяжении четверти мили; но 

вдруг шакал обернулся и стал ждать своего преследователя. Чинк сразу 

сообразил, что ему несдобровать, и пустился бежать к лагерю. Но шакал 

мчался быстрее и скоро настиг щенка. Куснув его в один бок, потом в 

другой, он всем своим видом выразил полное удовольствие. 

Чинк с визгом и воем мчался что было мочи, а его мучитель преследовал 

его без передышки до самого лагеря. Стыдно сказать, но мы смеялись над 

бедным псом заодно с шакалом, и Чинк так и не дождался сочувствия. Еще 

один подобный опыт, только в меньших размерах, оказался вполне достаточным 

для Чинка; с тех пор он решил оставить шакала в покое. 

Но зато сам шакал нашел себе приятное развлечение. Теперь он изо дня в 

день совершенно открыто слонялся около лагеря, зная великолепно, что никто 

не осмелится в него стрелять. В самом деле, замки всех наших ружей были 

опечатаны правительственным агентом, а кругом повсюду была охрана. 

Этот шакал только и ждал Чинка и выискивал всякую возможность его 

помучить. Маленький пес знал теперь наверняка, что если он отойдет один на 

сто шагов от лагеря, шакал окажется тут как тут и начнет кусать и гнать 

его назад до самой палатки хозяина. 

День за днем проходил в таких испытаниях, пока наконец жизнь Чинка не 

превратилась в сплошное мучение. Он больше уже не смел отходить один на 

пятьдесят шагов от палатки. И даже когда он сопровождал нас во время наших 

поездок по окрестностям, этот нахальный и злобный шакал следовал по пятам, 

выжидая случая поиздеваться над бедным Чинком, и портил ему все 

удовольствие прогулки. 

Билл Обри передвинул свою палатку на две мили от нас, выше по течению 

реки, и шакал переселился на такое же расстояние вверх по течению. Как 

всякий хищник, не встречающий противодействия, он становился день ото дня 

нахальнее, и Чинк постоянно испытывал величайший страх, над которым его 

хозяин только подсмеивался. Свое решение отделиться от нас Обри объяснил 

необходимостью иметь под рукой лучший корм для лошади, но вскоре 

выяснилось, что он просто искал одиночества, чтобы без помехи распить 

бутылку водки, которую где-то раздобыл. А так как одна бутылка не могла 

его удовлетворить, то на другой же день он оседлал коня и, сказав: "Чинк, 

охраняй палатку!", ускакал через горы к ближайшему кабаку. И Чинк послушно 

остался на часах, свернувшись клубочком у входа в палатку. 

3 

При всей своей щенячьей нелепости Чинк все же был сторожевым псом, и 

хозяин его знал, что он будет исправно исполнять свои обязанности по мере 

сил. 

Во второй половине этого дня один проезжавший мимо горец остановился, 

по обычаю, на некотором расстоянии от палатки и крикнул: 

- Послушай, Билл! Эй, Билл! 

Но, не получив ответа, он направился к палатке и был встречен Чинком 

самым подобающим образом: шерсть его ощетинилась, он рычал, как взрослая 

собака. Горец понял, в чем дело, и отправился своей дорогой.