мгновенном, неотвратимом разрушении. Когда я понял, что мрак отхлынул 

прочь, что люди снова могут жить на этих улицах, что этот родной мне 

громадный мертвый город снова оживет и вернет свою мощь, я чуть не 

заплакал от волнения. 

Муки кончились. С этого же дня начинается исцеление. Оставшиеся в живых 

люди, рассеянные по стране, без вождей, без законов, без еды, как стадо 

без пастуха, тысячи тех, которые отплыли за море, снова начнут 

возвращаться; пульс жизни с каждым мгновением все сильнее и сильнее снова 

забьется на пустынных улицах и площадях. Как ни страшен был разгром, 

разящая рука остановлена. Остановлена разящая рука. Эти горестные руины, 

почерневшие скелеты домов, мрачно торчащие на солнечном холме, скоро 

огласятся стуком молотков, звоном инструментов. Тут я воздел руки к небу а 

стал благодарить бога. Через какой-нибудь год, думал я, через год... 

Потом, словно меня что-то ударило, я вдруг вспомнил о себе, о жене, о 

нашей былой счастливой жизни, которая никогда уже не возвратится. 

9. НА ОБЛОМКАХ ПРОШЛОГО 

Теперь я должен сообщить вам один удивительный факт. Впрочем, это, 

может быть, и не так удивительно. Я помню ясно, живо, отчетливо все, что 

делал в тот день до того момента, когда, я стоял на вершине Примроз-Хилла 

и со слезами на глазах благодарил бога. А потом в памяти моей пробел... 

Я не помню, что произошло в течение следующих трех дней. Мне говорили 

после, что я не первый открыл гибель марсиан, что несколько таких же, как 

я, скитальцев узнали о ней еще ночью. Первый из обнаруживших это 

отправился к Сент-Мартинес-ле-Гран и в то время, когда я сидел в 

извозчичьей будке, умудрился послать телеграмму в Париж. Оттуда радостная 

весть облетела весь мир; тысячи городов, оцепеневших от ужаса, мгновенно 

осветились яркими огнями иллюминаций. Когда я стоял на краю ямы, о гибели 

марсиан было уже известно в Дублине, Эдинбурге, Манчестере, Бирмингеме. 

Люди плакали и кричали от радости, бросали работу, обнимались и жали друг 

другу руки; поезда, идущие в Лондон, были переполнены уже у Крю. Церковные 

колокола, молчавшие целых две недели, трезвонили по всей Англии. Люди на 

велосипедах, исхудалые, растрепанные, носились по проселочным дорогам, 

громко крича, сообщая изможденным, отчаявшимся беженцам о нежданном 

спасении. А продовольствие? Через Ла-Манш, по Ирландскому морю, через 

Атлантику спешили к нам на помощь корабли, груженые зерном, хлебом и 

мясом. Казалось, все суда мира стремились та Лондону. Обо всем этом я 

ничего не помню. Я не выдержал испытания, и мои разум помутился. Очнулся я 

в доме каких-то добрых людей, которые подобрали меня на третий день; я 

бродил по улицам Сент-Джонс-Вуда в полном исступлении, крича и плача. Они 

рассказывали мне, что я нараспев выкрикивал бессмысленные слова: 

"Последний человек, оставшийся в живых, ура! Последний человек, оставшийся 

в живых!" 

Обремененные своими собственными заботами, эти люди (я не могу назвать 

их здесь по имени, хотя очень хотел бы выразить им свою благодарность) 

все-таки не бросили меня на произвол судьбы, приютили у себя и оказали мне 

всяческую помощь. 

Вероятно, они узнали кое-что о моих приключениях в течение тех дней, 

когда я лежал без памяти. Когда я пришел в сознание, они осторожно 

сообщили мне все, что им было известно о судьбе Лезерхэда. Через два дня 

после того, как я попал в ловушку в развалинах дома, он был уничтожен 

вместе со всеми жителями одним из марсиан. Марсианин смел город с лица 

земли без всякого повода - так мальчишка разоряет муравейник. 

Я был одинок, и они были очень внимательны ко мне. Я был одинок и убит 

горем, и они горевали вместе со мной. Я оставался у них еще четыре дня 

после своего выздоровления. Все это время я испытывал смутное желание - 

оно все усиливалось - взглянуть еще раз на то, что осталось от былой 

жизни, которая казалась мне такой счастливой и светлой. Это было просто 

безотрадное желание справить тризну по своему прошлому. Они отговаривали 

меня. Они изо всех сил старались заставить меня отказаться от этой идеи. 

Но я не мог больше противиться непреодолимому влечению; обещав вернуться к 

ним, я со слезами на глазах простился с моими новыми друзьями и побрел по 

улицам, которые еще недавно были такими темными и пустынными. 

Теперь улицы стали людными, кое-где даже были открыты магазины; я 

заметил фонтан, из которого била вода. 

Я помню, как насмешливо ярок казался мне день, когда я печальным 

паломником отправился к маленькому домику в Уокинге; вокруг кипела 

возрождающаяся жизнь. Повсюду было так много народа, подвижного, 

деятельного, и не верилось, что погибло столько жителей. Потом я заметил, 

что лица встречных желты, волосы растрепаны, широко открытые глаза блестят 

лихорадочно и почти все они одеты в лохмотья. Выражение на всех лицах было 

одинаковое: либо радостно-оживленное, либо странно сосредоточенное. Если 

бы не это выражение глаз, лондонцев можно было бы принять за толпу бродяг. 

Во всех приходах даром раздавали хлеб, присланный французским 

правительством. У немногих уцелевших лошадей из-под кожи проступали ребра. 

На всех углах стояли изможденные констебли с белыми значками. Следов 

разрушения, причиненных марсианами, я почти не заметил, пока не дошел до 

Веллингтон-стрит, где красная трава еще взбиралась по устоям Ватерлооского 

моста. 

У самого моста я заметил лист бумаги, приколотый сучком к густой 

заросли красной, травы, - любопытный гротеск того необычайного времени. 

Это было объявление первой вновь вышедшей газеты "Дейли мейл". Я дал за 

газету почерневший шиллинг, оказавшийся в кармане. Она была почти вся в 

пробелах. На месте объявлений, на последнем листе, наборщик, выпустивший 

газету единолично, набрал прочувствованное обращение к читателю. Я не