тракторостроителей в голодном, замерзшем Ленинграде остались 

родственники и друзья. 

Первым, кого увидел Кочетов, был Нагишкин. Бухгалтер, почему-то без 

пенсне, с растерянным счастливым лицом, бросился к Леониду, обнял его и 

вдруг тоненько заплакал. Потом Кочетов обнимался и целовался с какими-то 

совсем незнакомыми людьми - бородатым мужчиной в тулупе, вероятно 

вахтером, и высоким парнем в синем ватнике. 

Прямо с завода Леонид направился на почту. Он хотел немедленно 

связаться с тетей Клавой, но телеграмм в Ленинград еще не принимали. 

Пришлось ограничиться письмом. Потом Леонид еще дважды писал домой. 

Ответа он так и не получил. 

Жива ли тетя Клава? 

Сколотые булавкой, лежали на одеяле восемнадцать телеграмм от 

Важдаева. Горячий, нетерпеливый Виктор не любил писать писем и заменял 

их телеграммами. Но по суровым законам военного времени в телеграмме 

полагалось не больше двадцати слов. Трудно было уместиться в этом 

пространстве. И Виктор обычно давал "телеграммы с продолжением": в одной 

начинал рассказ, в другой - кончал его. 

По телеграммам можно было понять, что Виктор сейчас занят с утра до 

ночи. Он не только обучал будущих десантников и разведчиков плаванию, но 

стал также инструктором по лыжам и рукопашному бою. 

Важдаев туманно сообщал, что, кроме всего прочего, он работает еще в 

двух очень солидных организациях. По-видимому, это были школы летчиков, 

потому что в одной из телеграмм Виктор писал, что теперь его ученики 

бьют врага не только на суше и море, но и в воздухе. 

А вот стопка солдатских писем-треугольников без марок. Это от 

знакомых студентов-лыжников. Писать подробно о военных делах товарищи не 

могли, но Леонид умел читать и между строк И сердце его наполнялось 

гордостью за своих друзей-спортсменов. 

Отдельной пачкой лежали письма от совсем незнакомых Леониду людей. 

Все они знали его, помнили о нем и желали ему быстрейшего выздоровления. 

Эти письма всегда особенно трогали Леонида. 

Кочетов сидел на кровати, перечитывал аккуратно разложенные на одеяле 

листки, такие разные, с разными почерками, с печатями самых разных 

городов. Лишь одно было общим для всех: одинаковые серые штемпеля - 

"просмотрено военной цензурой". Леонид перечитывал письма и размышлял. 

Полтора года упорных тренировок не пропали даром: рука уже двигалась, 

сгибалась и разгибалась, поднималась и опускалась. Только пальцы были 

все еще сжаты в кулак и разгибались с трудом. 

Приближался час, когда надо впервые после ранения снова попробовать 

плыть. 

Как пройдет это испытание? 

Кочетов знал - от первой встречи с водой зависит очень многое. 

Неудача подорвет его уверенность и может надолго оттолкнуть от повторных 

попыток. 

Дома рука работала послушно. Леониду иногда казалось, что он уже 

научил ее трудиться. Правда, он понимал: ограниченные движения на 

аппаратах - это еще далеко не то, что требуется пловцу. В воде нужен 

полный, сильный размах, быстрые, точные движения.: А главное - 

ритмичность, согласованность всей работы рук, ног, тела, дыхания. 

Но ранение сказалось не только на руке, оно отразилось и на нервной 

системе. Прежняя автоматичность, согласованность движений исчезла. И на 

аппаратах восстановить ее невозможно. Надо переходить к тренировке в 

бассейне. 

"Надо?" - спрашивал себя Леонид. И твердо отвечал: "Да, надо". 

И все-таки под разными предлогами оттягивал первую встречу с водой. 

"Глупо, - внушал он себе. - Это малодушие. Если хочешь знать правду, 

товарищ Кочетов, - это просто трусость. Да, да, трусость!" 

Но он ничего не мог поделать с собой. Где-то в глубине уже прочно 

гнездился страх; липкий, как плесень, обволакивающий душу страх. 

"А почему, собственно, я - инвалид - должен заниматься спортом? - 

сердито доказывал сам себе Кочетов. - Правильно сказал профессор 

Рыбников: без плаванья не умирают. Я уже свое отплавал. Пусть теперь 

другие, молодые..." 

Но он понимал: все это отговорки. 

"Неужели боюсь?" 

"Да, боюсь". 

...Часто его разбирали тяжелые сомнения: а не глупо ли, не позорно ли 

сейчас, в дни войны, думать о плавании? 

"Это мелко и эгоистично, - размышлял он. - Мои товарищи, гибнут в 

боях, а я, в тылу, забочусь о тренировках". 

"Но я же работаю, все силы отдаю на помощь фронту, - возражал он 

самому себе, - почему же в, свободное время не заняться своей рукой, 

плаваньем?" 

Из этих противоречий Леонид никак не мог выпутаться. 

* * * 

Поезд тарахтел на стыках, останавливался у перронов и снова мчался, 

врезываясь светящейся грудью в вечернюю тьму. 

Пассажиры читали сводки Совинформбюро, обсуждали положение на 

фронтах. Некоторые азартно сражались в домино, другие спали, пили чай, 

разговаривали. 

Только маленькая пожилая женщина в клетчатом шерстяном платке, 

наброшенном на плечи, сидела молча. Вид у нее был усталый и болезненный. 

Лишь изредка женщина оживлялась, глаза ее загорались и блестели совсем 

по-молодому. Она ехала уже часа три, но, хотя в вагоне было жарко, не 

снимала ни меховой шапочки, ни шерстяного платка, ни пальто. 

Возле нее под лавкой стояли две плетеные корзинки и маленький 

деревянный чемоданчик, странно выглядевший рядом с большим красивым 

кожаным чемоданом с блестящими металлическими замками. 

Сосед этой пожилой женщины, одноногий солдат, на следующей станции 

собирался сходить. Он то и дело вглядывался в темноту за окном и 

нетерпеливо одергивал гимнастерку, на которой звенели блестящие медали. 

- Домой еду! - громко сообщал он всему вагону. - Теперь опять 

поработаю! 

Пассажиры улыбались солдату и сочувственно поглядывали на его обрубок 

ноги. 

- Вот и мой недавно вернулся! - неторопливо сказал высокий суровый 

старик. - Плотничает по-прежнему, хотя шесть дыр в нем фашисты 

просверлили. И какой плотник - даже из Денисовки, за тридцать верст, к