слышался лишь легкий звон, будто дрожали на ветру туго натянутые 

телефонные провода. 

В этот день, единственный раз за полтора года, Кочетов не выполнил 

своей обычной вечерней нормы упражнений. Поздно ночью, пешком, 

взволнованный и радостный, пришел он домой. 

Достав пачку писем, Леонид разложил их на кровати. 

Вот два письма от Ани. Они завернуты в тонкий прозрачный целлофан. 

Леонид всегда носил их с собой, в нагрудном кармане, и знал, как стихи, 

наизусть. 

Как он обрадовался, когда год назад получил первое из этих писем! На 

конверте стоял штемпель - "Алма-Ата". Далеко увезли Аню из 

блокированного Ленинграда! 

Девушка настойчиво расспрашивала Леонида о его руке. Все ее длинное 

письмо было очень теплым, заботливым, в каждой строчке чувствовалась 

искренняя тревога за друга. Аня даже спрашивала: может быть, ей приехать 

на Волгу? Веселей будет вдвоем. 

Леонид хотел ответить Ане таким же горячим, подробным письмом. 

Чудесно, если бы она в самом деле переселилась сюда! 

Но потом он передумал. 

Вспомнил их летнюю прогулку после окончания института. Нева. Белая 

ночь. И клятва... Клятва дружбы! 

Вот почему пишет Аня! Знает, что он - инвалид, помнит клятву и 

считает своим святым долгом заботиться о нем. О друге, попавшем в беду. 

Да, безусловно, она - благородная, милая девушка, Но зачем ему ее 

вынужденные заботы? Это жертва. Да, жертва! Связанная клятвой, Аня 

готова сломать, исковеркать свою жизнь, лишь бы помочь ему - инвалиду! 

Честь ей и слава! Но ему не нужны жертвы. Нет, он еще не старик и уже не 

ребенок. Он сам может постоять за себя, сам поборется с судьбой! 

Вспомнил, как настойчиво он требовал клятвы тогда, на Неве. Да, он, 

он один, придумал эту дурацкую детскую клятву. Он так настаивал, что 

вынудил Аню дать обещание. Ну, ничего! Он виноват, он и исправит 

ошибку!.. 

Не будет он обременять никого! 

Пока Кочетов раздумывал, как ответить, от Ани пришло второе письмо. 

От него веяло такой же заботой, и оно было еще тревожнее первого. До 

полуночи просидел Леонид, сочиняя ответ. Он писал, перечеркивал, снова 

писал, перечитывал и рвал бумагу. Все получалось не то: или слишком 

подробно и лирически, или наоборот, чересчур официально и холодно. 

Наконец, безнадежно махнув рукой, Кочетов заклеил конверт. Он кратко 

и довольно сухо сообщал, что .дела у него налаживаются, он уже работает, 

рука тоже когда-нибудь заживет, так что Аня может не беспокоиться о нем. 

Как он потом ругал себя за это глупое, мальчишеское письмо! Как 

проклинал себя за непомерную и неуместную гордыню! Но написать правду 

Леонид не решался. Девушка тоже замолчала. Переписка оборвалась... 

...Глубоко задумавшись, сидел Леонид на кровати. Потом встряхнул 

головой, словно вдруг очнулся, и стал перечитывать другие письма. 

Вот самая большая стопка - это от Ивана Сергеевича. На конвертах 

чернеют штемпеля различных городов. Больше года скитался Галузин по 

госпиталям. 

Девять ран нанесли ему фашисты, но все же не сломили "казака". В 

последних письмах Иван Сергеевич писал, что совсем уже поправился, 

только слегка прихрамывает, и не понимает, чего это доктора держат его в 

осточертевшем госпитале. 

А вот тоненькая стопка - от Николая Александровича. Здесь всего три 

письма. Леонид получил их одновременно, хотя первое было датировано 

декабрем 1941 года, второе - мартом, а третье - июнем 1942 года. Как 

доставили эти письма из блокированного Ленинграда на "Большую землю"? 

Где они кочевали столько времени? Летели в самолете над линией фронта 

или тряслись на грузовике по льдам Ладожского озера? 

Все три письма Николая Александровича были похожи друг на друга. Во 

всех Гаев писал о мужественных ленинградцах, стойко обороняющих свой 

город, О знакомых студентах, и очень мало о себе. Он по-прежнему в 

Ленинграде и занят какой-то важной, ответственной работой, - вот 

единственное, что удалось выведать из писем о нем самом. 

Леонид знал: Ленинград в тисках голода и холода. Он представлял, как 

тяжело Гаеву. Но в письмах об этом не было ни слова. 

Николай Александрович настойчиво спрашивал, как идет лечение руки, и 

советовал ни на день не прекращать упражнений. 

"Тренировка делает чемпиона!" - вспоминал Гаев в последнем письме 

любимые слова Галузина. 

Отдельно лежало еще одно письмо из Ленинграда. Оно было без даты, 

написано бледными, неопределенного цвета чернилами и состояло всего из 

четырнадцати строчек. Тетя Клава писала, что очень ослабела, но 

продолжает работать. Их завод наладил выпуск таких "штучек", что скоро 

фашистам не поздоровится. 

"Прости, что мало пишу, - пальцы опухли", - так кончалось письмо. 

Получив его, в конце 1942 года, Кочетов несколько дней не в силах был 

думать ни о чем другом. Веселая, неугомонная тетя Клава все время стояла 

перед его глазами. Леонид не мог представить ее другой - вялой, 

неподвижной. 

Навек врезался в память Кочетову морозный январский день сорок 

третьего года. Вечером по радио раздались такие знакомые, всегда 

нетерпеливо ожидаемые, торжественные позывные - "Широка страна моя 

родная". Люди насторожились, замерли у репродукторов. Что передадут 

сегодня "В последний час?" 

И вот звучат уже давно привычные, но всегда по-новому волнующие, 

торжественные слова: "Приказ верховного главнокомандующего". 

Голос диктора - четкий, неторопливый - полон с трудом сдерживаемой 

радости. Кажется, вот-вот он сорвется, захлебнется от восторга: прорвана 

блокада Ленинграда! 

Диктор перечислял десятки населенных пунктов, освобожденных от 

немецкой оккупации, но Леонид уже не слушал. 

Накинув пальто и шапку, он помчался на завод. 

Здесь ликованию людей не было предела. Ведь почти у всех