кого вчера доставили в госпиталь и почему вот уже два дня на обед не 

дают компота. 

Кочетов тоже был "ходячим", но он, в противоположность летчику, 

целыми днями лежал на койке или стоял у окна. Товарищи пытались отвлечь 

Леонида от его горьких дум. Лежачие больные нарочно часто обращались к 

нему с просьбами то сходить за газетами, то узнать, который час, то 

отнести в почтовый ящик, висевший в госпитальном коридоре, письмо. 

Леонид выполнял все поручения товарищей, но делал это безучастно и 

даже, идя за газетами или опуская письмо в почтовый ящик, продолжал 

думать о больной руке. 

Его угнетало сознание своей беспомощности и бесполезности. 

А сводки с фронта были неутешительные. Пятого сентября в палату 

просочилось тревожное известие- немцы заняли Мгу. Последняя 

железнодорожная ниточка, связывавшая Ленинград с "Большой землей", 

порвана. Раненые хмуро обсуждали эту новость, не зная, что она уже давно 

устарела - всем ленинградцам это было известно еще десять дней назад. 

Все чаще и чаще звучало теперь в разговорах грозное, леденящее слово 

"блокада". 

Кочетов, лежа на госпитальной койке, много раз перечитывал листок 

бумаги, принесенный кем-то в палату еще 21 августа. В этот день везде - 

на столбах, на стенах домов, на рекламных щитах - появились такие 

листки. 

"Товарищи ленинградцы, дорогие друзья!.." - писали Жданов и 

Ворошилов. Они призывали всех грудью защищать родной город. 

Леонид перечитывал обращение и мрачно откладывал его в сторону. 

"К сожалению, это не ко мне, - с досадой думал он. - Я уже никого не 

могу защищать. Наоборот, меня самого, как младенца, должны другие..." 

Он решил не сообщать тете Клаве о своем ранении. Зачем понапрасну 

волновать ее? И без того сейчас у всех хватает горя. 

Но однажды не выдержал и поздно вечером позвонил домой. 

- Алло! - услышал он в трубке такой знакомый и родной голос тети 

Клавы. Но теперь он был не бодрым и веселым, как всегда, а усталым, 

тихим. 

Леонид заранее твердо решил - он только убедится, что тетя жива, 

здорова, но сам не скажет ни слова. Но, услыхав этот усталый, старческий 

голос, он чуть не нарушил своего решения. 

- Алло! - повторила тетя Клава. - Алло! Кто говорит? 

Леонид слышал даже, как она пробормотала: "Как плохо стал работать 

телефон!" - и повесила трубку. 

С каждым днем Кочетов все больше замыкался в себе. Он был хмур, 

молчалив и все время о чем-то напряженно думал. 

- Хватит тебе мыслить! - сердился лейтенант Голубчик. - Вот еще 

философ! Давай в шахматы сгоняем? 

Леонид не отвечал. 

Он стал вялым и апатичным. Даже на массаж и электропроцедуры его 

приходилось загонять чуть не силком. 

"Написать Ане? - иногда думал он. - Может, она у матери, в 

Ленинграде?" 

Телефона у Ани не было. 

Лежа на койке, вспоминал лицо девушки, ее смех - грудной, глубокий, 

всегда такой искренний, что невозможно было и самому не засмеяться. 

Он уже совсем собрался написать ей, но потом разозлился на себя. 

"К чему? - сердито думал он. - Зачем тревожить ее? Да и нет ее, 

конечно, в Ленинграде". 

Вялость, апатия все сильнее охватывали его. Он мог целыми днями 

лежать на скомканной постели, глядя в исцарапанную кем-то стену. Не 

спал. Но и не бодрствовал. 

Казалось, ничто, кроме своей болезни, теперь не интересует его. 

Однако вскоре произошло как будто бы совсем незначительное событие, 

которое сразу все изменило. 

Это было в сентябре. Последние два дня выдались особенно тяжелые. 

Фашисты совершили первый большой налет на Ленинград. Тяжело раненные 

тоскливо прислушивались к далеким глухим ударам. Не смолкая били 

зенитки, озаряя небо красными вспышками разрывов. 

Ночь была лунная. Лейтенант Голубчик хмурился: в такую ночь никакое 

затемнение не поможет. Весь город, как на ладони, виден немецким 

летчикам. 

Прикованные к постелям, раненые с опаской посматривали на потолок, с 

которого при особенно сильных ударах сыпалась известковая пыль и кусочки 

штукатурки. 

Врачи и сестры нарочито бодро расхаживали по палатам. Врачи уже 

знали: раненые - даже очень храбрые на фронте - здесь, в госпитале, 

нервничают во время налетов. Им неизвестно, что происходит "на воле"; 

тревожно следят они за лицами медперсонала, пытаясь по ним оценить 

обстановку. Поэтому врачи и сестры 

старались не показывать и тени 

страха. 

"Юнкерсы" волна за волной появлялись над сурово притихшим 

Ленинградом. Отбомбит одна партия и улетит, а вскоре появляется другая. 

Город окутался густой пеленой дыма. Дым был необычный: какой-то 

сладкий, тяжелый и вязкий. Потом раненые узнали - горели крупнейшие в 

городе Бадаевские продовольственные склады - сахар, масло, крупа, 

мука... 

На следующий день воздушные тревоги часто следовали одна за другой: 

ходячие раненые едва успевали подняться из бомбоубежища после сигнала 

"отбой", как снова раздавался противный вой сирен. 

Под вечер наступило временное затишье. Леонид стоял у окна. За его 

спиной послышался быстрый стук костылей, и лейтенант Голубчик весело 

закричал: 

- Эй, Кочетов, тебя внизу барышня ожидает! 

Лейтенант прибавил еще что-то и загремел костылями, спускаясь по 

лестнице. 

Кочетов остался стоять у окна. 

"Очередная острота!" - с раздражением подумал он. 

Но минут через десять снизу по ступенькам опять загремели костыли, и 

лейтенант сердито набросился на Леонида за то, что тот вынуждает 

инвалида дважды карабкаться по лестнице, это раз, а во-вторых, 

заставляет ожидать такую хорошенькую девушку. 

Кочетов, все еще недоверчиво косясь на лейтенанта, пошел к лестнице. 

"Неужели Аня?" 

Губы у него вдруг пересохли. Сердце заколотилось гулко, как набат. 

Открыв дверь в приемную, он увидел обтянутую военной гимнастеркой