И.С.Тургенев. Первая любовь 

Посвящено П. В. Анненкову 

Гости давно разъехались. Часы пробили половину первого. В комнате 

остались только хозяин, да Сергей Николаевич, да Владимир Петрович. Хозяин 

позвонил и велел принять остатки ужина. 

- Итак, это дело решенное, - промолвил он, глубже усаживаясь в кресло и 

закурив сигару, - каждый из нас обязан рассказать историю своей первой 

любви. За вами очередь, Сергей Николаевич 

Сергей Николаевич, кругленький человек с пухленьким белокурым лицом, 

посмотрел сперва на хозяина, потом поднял глаза к потолку. 

- У меня не было первой любви, - сказал он наконец, - я прямо начал со 

второй. 

- Это каким образом? 

- Очень просто. Мне было восемнадцать лет, когда я в первый раз 

приволокнулся за одной весьма миленькой барышней; но я ухаживал за ней так, 

как будто дело это было мне не внове: точно так, как я ухаживал потом за 

другими. Собственно говоря, в первый и последний раз я влюбился лет шести в 

свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из 

моей памяти, да если б я их и помнил, кого это может интересовать? 

- Так как же быть? - начал хозяин. - В моей первой любви тоже не много 

занимательного; я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, 

моей теперешней женой, - и все у нас шло как по маслу: отцы нас сосватали, 

мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка 

двумя словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос о первой 

любви, надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве 

вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович? 

- Моя первая любовь принадлежит действительно к числу не совсем 

обыкновенных, - ответил с небольшой запинкой Владимир Петрович, человек лет 

сорока, черноволосый, с проседью. 

- А! - промолвили хозяин и Сергей Николаевич в один голос. - Тем 

лучше... Рассказывайте. 

- Извольте... или нет: рассказывать я не стану; я не мастер 

рассказывать: выходит сухо и коротко или пространно и фальшиво, а если 

позволите, я запишу все, что вспомню, в тетрадку - и прочту вам. 

Приятели сперва не согласились, но Владимир Петрович настоял на своем. 

Через две недели они опять сошлись, и Владимир Петрович сдержал свое 

обещание. 

Вот что стояло в его тетрадке: 

I 

Мне было тогда шестнадцать лет. Дело происходило летом 1833 года. 

Я жил в Москве у моих родителей. Они нанимали дачу около Калужской 

заставы, против Нескучного. Я готовился в университет, но работал очень мало 

и не торопясь. 

Никто не стеснял моей свободы. Я делал что хотел, особенно с тех пор, 

как я расстался с последним моим гувернером-французом, который никак не мог 

привыкнуть к мысли, что он упал "как бомба" (comme un bombe) в Россию, и с 

ожесточенным выражением на лице по целым дням валялся на постели. Отец 

обходился со мной равнодушно-ласково; матушка почти не обращала на меня 

внимания, хотя у ней, кроме меня, не было детей: другие заботы ее поглощали. 

Мой отец, человек еще молодой и очень красивый, женился на ней по расчету; 

она была старше его десятью годами. Матушка моя вела печальную жизнь: 

беспрестанно волновалась, ревновала, сердилась - но не в присутствии отца; 

она очень его боялась, а он держался строго, холодно, отдаленно... Я не 

видал человека более изысканно спокойного, самоуверенного и самовластного. 

Я никогда не забуду первых недель, проведенных мною на даче. Погода 

стояла чудесная; мы переехали из города девятою мая, в самый Николин день Я 

гулял - то в саду нашей дачи, то по Нескучному, то за заставой; брал с собою 

какую-нибудь книгу - курс Кайданова, например, - но редко ее развертывал, а 

больше вслух читал стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила 

во мне, и сердце ныло - так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и 

всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг 

одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни; я 

задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, 

навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя 

травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни. 

У меня была верховая лошадка, я сам ее седлал и уезжал один куда-нибудь 

подальше, пускался вскачь и воображал себя рыцарем на турнире - как весело 

дул мне в уши ветер! - или, обратив лицо к небу, принимал его сияющий свет и 

лазурь в разверстую душу. 

Помнится, в то время образ женщины, призрак женской любви почти никогда 

не возникал определенными очертаниями в моем уме; но во всем, что я думал, 

во всем, что я ощущал, таилось полуосознанное, стыдливое предчувствие 

чего-то нового, несказанно сладкого, женского... 

Это предчувствие, это ожидание проникло весь мой состав: я дышал им, 

оно катилось по моим жилам в каждой капле крови... ему было суждено скоро 

сбыться. 

Дача наша состояла из деревянного барского дома с колоннами и двух 

низеньких флигельков; во флигеле налево помещалась крохотная фабрика дешевых 

обоев... Я не раз хаживал туда смотреть, как десяток худых и взъерошенных 

мальчишек в засаленных халатах и с испитыми лицами то и дело вскакивали на 

деревянные рычаги, нажимавшие четырехугольные обрубки пресса, и таким 

образом тяжестью своих тщедушных тел вытискивали пестрые узоры обоев. 

Флигелек направо стоял пустой и отдавался внаймы. В один день - недели три 

спустя после девятого мая - ставни в окнах этого флигелька открылись, 

показались в них женские лица - какое-то семейство в нем поселилось. 

Помнится, в тот же день за обедом матушка осведомилась у дворецкого о том, 

кто были наши новые соседи, и, услыхав фамилию княгини Засекиной, сперва