Лев Николаевич Толстой 

Анна Каренина 

Мне отмщение, и аз воздам 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 

I 

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья 

несчастлива по-своему. 

Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с 

бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не мо- 

жет жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день 

и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и 

домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в 

их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди 

более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. 

Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети 

бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой 

и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар 

ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили 

расчета. 

На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский - Стива, 

как его звали в свете, - в обычный час, то есть в восемь часов утра, 

проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване.. 

Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы же- 

лая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и при- 

жался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза. 

"Да, да, как это было? - думал он, вспоминая сон. - Да, как это было? 

Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то аме- 

риканское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на 

стеклянных столах, да, - и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio 

tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщи- 

ны", - вспоминал он. 

Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь. 

"Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще там было отличного, да не ска- 

жешь словами и мыслями даже наяву не выразишь". И, заметив полосу света, 

пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дива- 

на, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), 

обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, 

не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел ха- 

лат. И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а 

в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб. 

"Ах, ах, ах! Ааа!.." - замычал он, вспоминая все, что было. И его во- 

ображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвы- 

ходность его положения и мучительнее всего собственная вина его. 

"Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной 

всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, - думал он. - Ах, 

ах, ах!" - приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя 

впечатления из этой ссоры. 

Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из теат- 

ра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел же- 

ны в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал 

ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке. 

Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он счи- 

тал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса, 

отчаяния и гнева смотрела на него. 

- Что это? это? - спрашивала она, указывая на записку. 

И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучала Степана Ар- 

кадьича не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти сло- 

ва жены. 

С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они не- 

ожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить 

свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после 

открытия его вины. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправды- 

ваться, просить прощения, оставаться даже равнодушным - все было бы луч- 

ше того, что он сделал! - его лицо совершенно невольно ("рефлексы голов- 

ного мозга", - подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), со- 

вершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою 

улыбкой. 

Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли 

вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей го- 

рячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не 

хотела видеть мужа. 

"Всему виной эта глупая улыбка", - думал Степан Аркадьич. 

"Но что же делать? что делать?" - с отчаянием говорил он себе и не на- 

ходил ответа. 

II 

Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не 

мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступ- 

ке. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, 

красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и 

двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался 

только в том, что не умел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю тя- 

жесть своего положения и жалел жену, детей и себя. Может быть, он сумел 

бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так 

на нее подействует. Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса, но смут- 

но ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей, 

и смотрит на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная, 

состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, 

только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть 

снисходительна. Оказалось совсем противное. 

"Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! - твердил себе Степан Аркадьич и ни- 

чего не мог придумать. - И как хорошо все это было до этого, как мы хо-