- Только этого нехватало! - воскликнула с негодованием гречанка. - Клянусь Аполлоном Дельфийским! Неужели после того, как я отдала делу угнетенных все мои богатства и бросила все удовольствия роскошной, полной наслаждений жизни, чтобы превратиться в борца за свободу, ты или кто-либо другой осмелился бы поставить под сомнение мою преданность!.. 

- Да избавит меня от этого Один!.. Будь уверена, что я безумно, до потери рассудка влюблен в тебя не только за твою небесную красоту, но и за благородство твоей души... Я тебя уважаю и почитаю так, что, несмотря на данную клятву, для меня не составляет никакого труда сообщить тебе, о чем... 

- Ах, нет, - не нужно! - сказала, представляясь еще более рассерженной, девушка, избавляясь от ласк германца. - Что мне за дело до ваших секретов?.. Я не хочу ничего знать, совсем не хочу... Я не хочу, чтобы ты нарушил клятву и рисковал увидеть наше дело преданным. Если бы ты верил мне.., если бы ты уважал меня.., если бы ты любил, как ты говоришь.., ты бы понимал, что эта клятва связывала тебя по отношению ко всем, но не ко мне.., к той, кто, по твоим словам, - душа и мысль твоей жизни. Но, к сожалению.., ты любишь во мне только мою несчастную красоту.., ты жаждешь только моих поцелуев, а любовь, чистая и глубокая, которую я надеялась найти в тебе, была только обманом.., только сном!.. 

Голос Эвтибиды становился постепенно дрожащим, и под конец речи девушка разразилась притворно-безудержным рыданием. 

Этими ласками и уловками Эвтибида добилась желанного эффекта. Гигант почти вне себя стал страстно целовать колени и ноги девушки, просить прощения и клясться, что он никогда не подозревал ее; он уверял пылкими и искренними словами, что он всегда, с момента, как узнал ее, любил ее больше себя самого. И так как гречанка продолжала притворяться, что она оскорблена и разгневана, и повторяла, что не хочет ничего знать, Эномай стал умолять девушку, чтобы она согласилась его выслушать. Он уверял ее, что с этого времени при всякой тайне, которую он клятвенно обязуется не открывать, будет подразумеваться, что он ее будет скрывать от всех, кроме Эвтибиды, являющейся частью его самого. 

Затем он вкратце рассказал девушке о том, что обсуждалось на совещании. Спартак доказал необходимость иметь на стороне гладиаторов часть римской молодежи, обремененной долгами, желающей перемен и жадной к мятежам. Было решено отправить завтра верного посла к Катилине с просьбой согласиться принять командование над гладиаторским войском, и это поручение добровольно взял на себя Рутилий. 

Добившись своего, Эвтибида еще некоторое время продолжала дуться, потом с веселой улыбкой повернулась к Эномаю. Он в это время совершенно лег на землю и, поставив ножки Эвтибиды себе на голову, говорил: 

- Вот... Эвтибида.., смотри, я твой раб.., топчи меня.., я в пыли и подкладываю свою голову вместо скамейки для твоих ног. 

- Встань.., встань, мой любимый Эномай, - сказала куртизанка притворно робким и тревожным голосом, - встань, не здесь твое место.., встань.., и иди ко мне.., ближе.., к моему сердцу. 

С этими словами она нежно потянула гладиатора к себе. Тот бурно вскочил, обнял девушку и едва не задушил в бешеном пылу своих поцелуев. 

Когда Эвтибида получила возможность произнести хоть слово, она сказала: 

- Теперь.., оставь меня.., я пойду, как ежедневно в эти часы, посмотреть на моих лошадей и удостовериться, позаботился ли о них Ксенократ... Потом мы опять увидимся.., когда в лагере все успокоится... В тихий час ночи, ты, по обыкновению, вернешься сюда... И смотри, не проговорись никому о нашей любви. Никому, и в особенности Спартаку. 

Эномай послушно опустил ее на землю, горячо поцеловал на прощанье и вышел, направляясь к своей палатке. 

Через несколько минут вышла и она. По дороге в палатку, где находились ее двое слуг, преданных ей на всю жизнь, она рассуждала про себя: 

- О-о!.. Неплохо придумано!., поставить Катилину во главе шестидесяти тысяч рабов.., это значит тем самым облагородить и войско и само восстание... С ним пришли бы самые знатные и смелые патриции Рима.., с ним, вероятно, восстала бы вся чернь на берегах Тибра... И восстание рабов, неминуемо обреченное на неудачу, превратилось бы в опаснейшую гражданскую войну, которая, вероятно, имела бы своим последствием полное изменение конституции государства... И нечего думать, что при Катилине Спартак потеряет авторитет, так как Катилина слишком умен, чтобы не понимать, что без Спартака он не мог бы и единого дня руководить этими дикими толпами гладиаторов... Нет.., нет!.. Это не входит в мои планы., и Спартак на этот раз ничего не добьется! 

Размышляя так, она подошла к палатке своих слуг, позвала Ксенократа в уединенное место и тихим голосом, по-гречески стала говорить с ним. 

На рассвете следующего дня на Гнатской консульской дороге можно было увидеть всадника, статного, сильного юношу, в простой тунике из грубого сукна, в широком темном плаще на плечах и в суконной шляпе; юноша сидел верхом на резвом гнедом коне апулийской породы и быстрой рысью двигался от Гнатии по направлению к Бариуму. И если бы кто-нибудь его встретил, то по одежде и внешности принял бы его за зажиточного земледельца из окрестных мест, выехавшего по своим делам на рынок в Бариум. 

Проехав три часа, путешественник остановился, чтобы подкрепиться и дать отдых коню. 

- Здравствуй, друг, - сказал он слуге хозяина станции, явившемуся принять от него лошадь. И прибавил, обращаясь к огромному, толстому, краснолицему мужчине, появившемуся в эту минуту в дверях дома: 

- Пусть боги покровительствуют тебе и твоему семейству! 

- Да будет тебе Меркурий охраной в твоем путешествии. Желаешь ли ты отдохнуть и подкрепиться после долгой дороги?.. Видно, что твой благородный и прекрасный апулиец пробежался изрядно. 

- Он бежит уже шесть часов, - ответил путешественник. И вдруг прибавил: 

- Тебе нравится мой апулиец? Не правда ли, он красив? 

- Клянусь крыльями божественного Пегаса, я не видел никогда более прекрасного коня!