При этих словах Сулла медленно, с усилием поднял лицо и забормотал, с трудом выталкивая слова, клокотавшие в его горле: 

- Ты.., произвела разгром.., в триклинии.., и лишила меня моих.., развлечений. О, клянусь Юпитером Статором.., это ни на что не похоже.., умаление всемогущества... Суллы Счастливого... Эпафродита.., диктатора... Клянусь всевышними богами.., я властвую в Риме.., и над всем миром.., и не желаю, чтобы надо мной были хозяева.., не желаю... 

Валерия смотрела на него с жалостью, смешанной с презрением. Сулла продолжал: 

- Метробий... Где ты, мой дорогой Метробий? Приди ко мне на помощь.., я хочу выгнать вон.., хочу отказаться от этой.., и пусть она заберет с собой ребенка, которым она беременна.., которого я не хочу признавать своим... 

Искра гнева сверкнула в черных глазах Валерии. Она сделала угрожающий жест, но затем с выражением тошноты и отвращения закричала: 

- Эй, Хризогон, позови рабов и вели перенести в спальню твоего господина, он пьян, и объелся, как грязный могильщик! 

Сулла, уложенный в постель, проспал весь остаток ночи и большую часть следующего дня. Валерия не сомкнула глаз. 

Сулла проснулся около полудня. В эти дни он страдал от кожной болезни сильнее, чем обычно. Она вызвала у него нестерпимый зуд. Едва поднявшись с постели, он накинул поверх рубашки широкую тогу и в сопровождении рабов, специально приставленных заботиться о его особе, опираясь на своего любимца Хризогона, прошел в баню через обширный атриум, украшенный великолепной колоннадой в дорическом стиле. 

Минуя термы и залу ожидания, Сулла вошел в раздевальню - изящный небольшой зал, с мраморными стенами и мозаичным полом. Из этого зала три разные двери вели: одна - в помещение с холодным душем, другая - в залу с бассейном теплой воды и третья - в парильню. 

Сулла сел на мраморную скамью, покрытую подушками и пурпуровой тканью, разделся с помощью рабов и вошел в парильню Она была тоже мраморная; в полу имелось несколько отверстий, через которые шел раскаленный воздух, нагревавший ее. 

Полукруглый мраморный альков с мраморной скамьей находился справа, а напротив него - небольшой бассейн с горячей водой. 

Сулла зашел в альков и, усевшись, стал подымать железные гири разного веса, припасенные для того, чтобы купающийся мог проделывать гимнастические упражнения и тем вызвать пот. Выйдя из алькова, он опустился в бассейн с горячей водой Усевшись на мраморную скамейку, он весь отдался приятному ощущению теплоты, приносившей ему большое облегчение, судя по выражению довольства, появившемуся на его лице. 

- Ax!.. Я испытываю чувство блаженства, которого я уже давно не знал... Скорее, скорее, Диодор, - сказал он, обращаясь к одному из рабов, исполнявшему обязанности умастителя, - скорее возьми скребницу и потри мне воспаленные места. 

Затем Сулла обратился к Хризогону с вопросом: 

- Переплел ли ты в пурпурный пергамент двадцать второй том моих "Комментариев", который я кончил диктовать третьего дня, а вчера передал тебе? 

- Да, мой добрый господин, и не только твой экземпляр, но еще десять копий, сделанных рабами-переписчиками. 

- Молодец, мой Хризогон... Ты, значит, позаботился о том, чтобы сделали десять копий? - спросил с явным выражением удовольствия Сулла. 

- Да, конечно, и не только с последнего тома, но и со всех предыдущих, для того, чтобы один экземпляр положить в библиотеке этой виллы, другой в библиотеке твоего дома в Риме, третий - в моей библиотеке, а остальные экземпляры каждого тома я подарил Лукуллу и Гортензию. Распределяя столько экземпляров по разным местам, я намеревался этим сохранить твое произведение от пожара или утери. 

- Посмотри скорее, что там. Мне кажется, что я слышу какой-то шум в раздевальной, - сказал Хризогону Сулла. 

Отпущенник тотчас же вышел из ванной комнаты. 

Сулла, лицо которого, быть может вследствие кутежа прошлой ночи, казалось более постаревшим и мертвенным, чем в предыдущие дни, вдруг застонал от жестоких болей; он жаловался на необычную тяжесть в груди. Поэтому Диодор, закончив растирание, пошел звать Сирмиона из Родоса - отпущенника и врача Суллы, жившего вместе с Суллой и повсюду сопровождавшего его. 

Сулла же, под влиянием охватившей его дремоты, опустил голову на край бассейна и, казалось, заснул. 

Через несколько мгновений вернулся Хризогон, и Сулла, вздрогнув, поднял голову. 

- Что с тобой? - спросил его отпущенник, с тревогой подбежав к бассейну. 

- Ничего.., какая-то дремота... Знаешь, я видел сон. 

- Что же тебе приснилось? 

- Я видел мою любимую жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году, и она звала меня к себе. 

- Не обращай внимания на эти суеверия... 

- Суеверие? Зачем так думать о снах, Хризогон? Я всегда относился с очень большим доверием к снам и поступал всегда так, кик мне через них приказывали боги. И мне не приходилось раскаиваться. 

- Если ты говоришь о походах, то победами ты обязан своему уму и своей доблести, а не внушениям снов. 

- Больше, чем мой ум и моя храбрость, Хризогон, мне всегда помогала благосклонная ко мне судьба, поэтому именно ей я только и доверялся. Поверь мне, - наиболее успешными были те мои походы, которые я проводил стремительно и без размышления. 

Воспоминания о деяниях, из которых многие были гнусными, но многие были, действительно, великими и славными, казалось, вернули немного спокойствия душе Суллы и несколько прояснили его чело. Поэтому Хризогон счел удобным доложить ему о том, что, согласно его повелению, Граний прибыл из Кум и ждет его приказаний. 

При этом имени лицо экс-диктатора внезапно передернулось от гнева; дико сверкнув глазами, он закричал хриплым, яростным голосом: 

- Введи его.., сейчас же.., сюда.., ко мне.., этого наглеца, который один во всем мире осмелился издеваться над моими решениями.., а желает моей смерти! 

И худыми, костлявыми руками он судорожно сжал края бассейна. 

- Но не можешь ли ты подождать, пока выйдешь из ванны?.. 

- Нет.., нет.., немедленно.., сюда.., передо мной.., я его хочу... Хризогон вышел и тотчас же вернулся с эдилом Гранием. Это был человек сорока лет, богатырского телосложения; на его лице, заурядном и грубом, отражались хитрость и злоба. Но входя в ванную комнату к Сулле, он был очень бледен и плохо скрывал свой страх. Рассыпаясь в поклонах и целуя руки, он обратился к Сулле дрожащим от волнения голосом: