ругают генерала на чем свет стоит! Ругают потому, что искренне думают, будто 

один генерал во всем виноват, а они вовсе тут ни при чем. Каждый, конечно, 

согласно уставу, про себя ругает, но генералу от этого разве легче? Сидит он 

в своей землянке, держится за голову руками... А тут еще звонок по телефону. 

Вызывают бедного генерала по прямому проводу из Москвы. Волосы подымают на 

голове генерала красивую его фуражку, берет он трубку, а сам думает: 

"Несчастная моя мамаша! И зачем ты меня генералом родила!" По телефону его 

матерно не ругают: в Москве вежливые люди живут, - но говорят ему, допустим, 

так: "Что же это вы, Иван Иванович, так бездарно воюете? Деньги 

государственные на вас тратили, учили, обували-одевали, поили-кормили, а вы 

такие номера откалываете? Грудному ребенку простительно пеленки пачкать, на 

то он и есть грудной ребенок, а вы не ребенок и испачкали не пеленки, а 

наступательную операцию. Как же это так у вас получилось? Потрудитесь 

объяснить". Тихий такой голос говорит, вежливый, а у генерала от этого 

тихого голоса одышка начинается и пот по спине бежит в три ручья... 

Нет, Коля, ты как хочешь, а я генералом не желаю быть! При всем моем 

честолюбии не желаю, и баста! И если бы меня вдруг вызвали в Кремль и 

сказали: "Берите, товарищ Лопахин, на себя командование энской дивизией", - 

то я побледнел бы с мог до головы и категорически отказался. А если бы там 

стали настаивать, то вышел бы я, поднялся на Кремлевскую стену и оттуда в 

Москву-реку - вот так! 

Лопахин сложил над головой руки, высоко подпрыгнул и камнем упал в 

зеленую плотную воду. На середине речки он вынырнул, отфыркиваясь, дико 

вращая глазами, закричал: 

- Скорее окунайся, а то утоплю! 

Николай с разбегу бросился в воду, ахнул, мгновенно ощутив обжегший все 

тело колючий холодок, и, далеко выбрасывая длинные руки, поплыл к Лопахину. 

- Ты у меня сейчас поныряешь, дьявол кривоногий! - улыбаясь, говорил он 

и уже готовился схватить Лопахина, но тот скорчил испуганно-глупую рожу, 

снова нырнул, мелькнув на секунду смуглыми, блестящими ягодицами, бешено 

работая под водой ногами... 

Купание освежило Николая. Исчезли головная боль и усталость, и 

посветлевшими глазами он уже по-иному взглянул на окружающий его мир, 

залитый потоками ослепительного полуденного солнца. 

- До чего же здорово! Будто заново на свет народился! - сказал он 

Лопахину. 

- После такого купания по стопке бы выпить да хороших домашних щей 

навернуть, а этот проклятый богом Лисиченко опять наварил каши, чтоб он 

подавился ею! - раздраженно сказал Лопахин и неуклюже запрыгал на одной 

ноге, стараясь другой попасть в растопыренную штанину. - Пойдем, разве 

попросим щей у какой-нибудь старушки? 

- Неудобно. 

- Думаешь, не даст? 

- Может, и даст, но как-то неудобно. 

- Э, черт, а если б кухни не было? Какое там неудобство, пойдем! В 

своей родной области да чтобы щей не выпросить? 

- Мы ведь не странники и не нищие, - нерешительно сказал Николай. 

Двое знакомых красноармейцев вышли из-за плотины. Один из них - высокий 

и худой, с младенчески бесцветными глазами и крохотным ртом - нес в руке 

мокрый узелок, другой шел следом, на ходу застегивая ворот гимнастерки. 

Синее, как у утопленника, лицо его зябко подергивалось, почерневшие губы 

дрожали. Красноармейцы поравнялись с Лопахиным, и тот, хищно вытянув шею, 

спросил. 

- Что у вас в узле, орлы? 

- Раки, - ответил неохотно высокий. 

- Ого! Где вы их достали? 

- Возле плотины. Родники там, что ли? До того холодная вода, прямо 

страсть! 

- Как же это мы с тобой не додумались! - с досадой воскликнул Лопахин, 

глянув на Николая, и деловито спросил у высокого: - Сколько наловили? 

- Около сотни, но они некрупные. 

- Все равно для двоих это много, - решительно сказал Лопахин. - 

Принимайте в компанию и нас. Берусь достать ведро и соли, варить будем 

вместе, идет? 

- Сами наловите. 

- Да что ты, милый! Когда же мы теперь успеем? Угощай, не ломайся, а 

как только Берлин займем, пивом угощу, честное бронебойное слово! 

Высокий сложил трубочкой мелкие губы, насмешливо свистнул: 

- Вот это утешил! 

Лопахину, видно, очень хотелось попробовать вареных раков. Подумав 

немного, он сказал: 

- Впрочем, могу и сейчас, по рюмке водки на нос у меня найдется, 

сохранял ее на случай ранения, но сейчас по поводу раков придется выпить. 

- Пошли! - коротко сказал высокий, обрадованно блеснув глазами. 

Лопахин уверенно, будто у себя дома, распахнул покосившуюся калитку, 

вошел во двор, непролазно заросший бурьяном и крапивой. Полуразрушенные 

дворовые постройки, повисшая на одной петле ставня, прогнившие ступеньки 

крыльца - все говорило о том, что в доме нет мужских рук. "Хозяин, наверно, 

на фронте, значит, дело будет", - решил Лопахин. 

Около сарая небольшая, сердитая на вид старуха в поношенной синей юбке 

и грязной кофтенке складывала кизяки. Заслышав скрип калитки, она с трудом 

распрямила спину и, приложив к глазам сморщенную, коричневую ладонь, молча 

смотрела на незнакомого красноармейца. Лопахин подошел, почтительно 

поздоровался, спросил: 

- А что, мамаша, не добудем ли мы у вас ведро и немного соли? Раков 

наловили, хотим сварить. 

Старуха нахмурилась и грубым, почти мужским по силе голосом сказала: 

- Соли вам? Мне вам кизяка вот этого поганого жалко дать, не то что 

соли! 

Лопахин ошалело поморгал глазами, спросил: 

- За что же такая немилость к нам? 

- А ты не знаешь, за что? - сурово спросила старуха. - Бесстыжие твои 

глаза. Куда идете? За Дон поспешаете? А воевать кто за вас будет? Может, 

нам, старухам, прикажете ружья брать да оборонять вас от немца? Третьи сутки 

через хутор войско идет, нагляделись на вас вволюшку! А народ на кого