слушать не желает, почесался немного, позевал и медленно так на своем 

сладком украинском языке говорит: "Брешешь, вражий сын! Завтра получишь два 

наряда за то, что мародерничал в печи, мирное население хотел обидеть, а еще 

два наряда за то, что не там ищешь, где надо. Топленое молоко и щи, какие от 

ужина остались, хозяйка еще с вечера в погреб снесла. Солдатской 

наблюдательности в тебе и на грош нету!.. " 

Копытовский захохотал и, забывшись, снова хлопнул себя по голой ляжке: 

- До чего же правильно решил старшина! Это же не старшина, а просто 

Верховный суд! 

Некрасов мельком неодобрительно взглянул на него и все так же 

размеренно и спокойно, будто рассказывая о ком-то постороннем, продолжал: 

- И какие средства я ни пробовал, чтобы по ночам не просыпаться, - 

ничего не помогает! Воды по суткам в рот не брал, горячей пищи не потреблял 

- один бес! Перед рассветом вскакиваю, как по команде "Смирно", - и тогда 

пошел блудить. И вот хотя бы нынешней ночью... Проснулся перед зарей, дождь 

идет, ноги мокрые. Сквозь сон, сквозь эту вредную окопную болезнь думаю: 

"Натекло в землянку. Надо бы с вечера отводы прорыть для воды". Встал, 

пошарил руками - дерево. А того невдомек, что мы с Май-Бородой под тополем 

спали... Щупаю дерево и про себя мечтаю, что это - стенка, сам ступеньки 

ищу, хочу наверх лезть. По нечаянности, когда вокруг тополя ходил, наступил 

этой Май-Бороде на голову... Эх и шуму же он наделал - страсть! Вскочил, 

откинул плащ-палатку, плюется, а сам ругается - муха не пролетит! "Ты, 

говорит, псих такой и сякой, ежели окончательно свихнулся и по ночам на 

деревья лазишь, как самая последняя обезьяна, так по крайней мере не топчись 

по живым людям, не ходи по головам, а то вот возьму винтовку да штыком тебя 

на дерево подсажу! Так и засохнешь на ветке, как червивое яблоко!" 

А того ему, идиотскому дураку, непонятно, что наступил я на него не в 

своем уме, а от этой проклятой окопной болезни. Ругался он, пока не охрип от 

злости. И я бы ему до конца смолчал, потому что виноват я, сам понимаю. Но 

он собрал свои пожитки, завернул их в плащ-палатку и, перед тем как идти 

свежего места в лесу искать, на прощание мне и говорит: "Вот какая она, 

судьба-сука: хороших ребят убивают, а ты, Некрасов, все еще живой..." Ну тут 

я, конечно, не мог стерпеть и говорю ему: "Иди, пожалуйста, не воняй тут! 

Жалко, что одной ногой на твою дурацкую башку наступил, надо бы обеими, да с 

разбегу..." Он ко мне - с кулаками. А парень он здоровый, и силища при нем 

бычиная. Я автомат схватил, рубежа на два быстренько отступил и кричу ему 

издалека: "Не подходи близко, а то я тебя очередью так и смою с лица земли! 

Я из тебя сразу Январь-Бороду сделаю!" За малым до рукопашной у нас не 

дошло... 

- Слыхал я ночью, как вы любезничали, - сказал Лопахин, - только к чему 

ты все это ведешь, в толк не возьму. 

- Все к тому же - отдых мне требуется. 

- А другим как же? 

- Про других не знаю. Может, я не такой железный, как другие, - уныло 

проговорил Некрасов. 

Он сидел, широко расставив ноги в белесых, ошарпанных о степной бурьян 

сапогах, и все так же чертил тоненькой веточкой на песке незамысловатые 

узоры, не поднимал опущенной головы. 

Где-то левее, за лесом, в безоблачной синеве, казавшейся отсюда, с 

земли, густой и осязаемо плотной, шел скоротечный воздушный бой. Никто из 

сидевших на поляне не видел самолетов, только слышно было, как скрещивались 

там, вверху, по-особому звучные, короткие и длинные пулеметные очереди, 

перемежаемые глухими и частыми ударами пушек. 

Из общего разноголосого и смешанного воя моторов на несколько секунд 

выделился голос одного истребителя: вначале пронзительный и тонкий, он, 

словно бы утолщаясь, перешел в низкий, басовый и гневный рев, а затем 

внезапно смолк. Слышались лишь далекие, неровные, стреляющие звуки выхлопов 

да вибрирующее тугое потрескивание, как будто вдали рвали на части полотно. 

Слева в небе неожиданно возникла косая, удлиняющаяся черная полоска 

дыма и впереди нее - стремительно и неотвратимо летящая к земле, тускло 

поблескивающая на солнце фигурка самолета. Спустя немного на той стороне 

Дона послышался короткий, глухо хрустнувший удар... 

Копытовский вдруг заметно побледнел, сказал шепотом: 

- Один готов... Мама родная, хоть бы не наш! У меня и под ложечкой 

сосет и во рту становится солоно, когда наш вот так, на виду, падает... 

Он помолчал немного и, когда первая острота впечатления несколько 

притупилась, подозрительно скосился на Некрасова и уже иным, деловитым и 

встревоженным голосом спросил: 

- Слушай сюда, а она, эта твоя окопная болезнь, не того... не заразная 

она? А то возле тебя так с проста ума посидишь, а потом, может, тоже начнешь 

лазить по ночам куда не следует? 

Некрасов поморщился, сказал презрительно и желчно: 

- Дурак! 

- Интересно, почему же это я дурак? - несказанно удивился Копытовский. 

- Да потому, что при твоем здоровье к тебе даже сибирская язва не 

пристанет, не то что какая-нибудь умственная болезнь. 

Очевидно польщенный, Копытовский молодецки выпятил массивную грудь, 

горделиво сказал: 

- Здоровье мое подходящее, это ты правду говоришь. 

- Вот вам, какие молодые и при здоровье, и можно воевать без роздыху, а 

мне невозможно, - грустно сказал Некрасов. - Года мои не те, да и дома 

желательно бы побывать... У меня ведь четверо детишек, и вот, понимаешь, год 

их не видел и позабыл, какие они из себя... Позабыл то есть, какие они 

обличьем... Глаза ихние смутно так представляю, а все остальное - как сквозь 

туман... Иной раз ночью, когда боя нет, до того мучаюсь, хочу ясно их 

вспомнить, - нет, не получается! Даже потом меня прошибет, а все равно не 

могу их точно вообразить, да и шабаш! Главное, старшенькую, Машутку, и ту