названием рак желудка... Лопахин ехидно сощурился. 

- Уж не у тебя ли рак? 

- У меня его нету, а вот ты, Лопахин, и есть эта самая болезнь! Ну 

разве можно с тобой говорить как с человеком? Всегда ты с разными 

подковырками, с подвохами, с дурацкими шуточками... Желудочный рак ты на 

двух ногах, а не человек! 

- Обо мне можно не говорить, не стоит, давай лучше о тебе. Чем же твое 

здоровье пошатнулось? На что жалуешься, бравый ефрейтор? 

- Отвяжись, ну тебя к черту! 

- Нет, на самом деле, что у тебя со здоровьем? 

- Ты же не доктор, чего я тебе буду рассказывать? - видимо колеблясь, 

нерешительно проговорил Некрасов. 

Лопахин, сделав аккуратную крученку, передал кисет Некрасову и, 

случайно глянув на него, тихо ужаснулся. Некрасов оторвал от газеты лист в 

добрую четверть длиной, щедро насыпал табаку и уже сворачивал толстенную 

папиросу. 

- Постой! - испуганно воскликнул Лопахин, хватаясь за кисет. - Этак не 

пойдет! Что же ты заделываешь ее такую чрезвычайную, в палец толщиной? У 

меня своей табачной фабрики в вещевом мешке не имеется. Отсыпай половину! 

- А я тонкие из чужого табаку крутить не умею, - спокойно сказал 

Некрасов. 

- Так давай я тебе сверну, слышишь? 

- Нет, нет, не тронь, а то рассыпешь, я сам. - Некрасов торопливо отвел 

руки в сторону и стал старательно слюнить шероховатый край листка, 

исподлобья, искоса поглядывая на Лопахина. 

- Действительно, силен ты на чужбинку сигары вертеть... - Лопахин 

огорченно крякнул и покачал головой, разглядывая и взвешивая на руке сразу 

отощавший кисет. 

- Из своего я делаю малость потоньше, - все с тем же невозмутимым 

спокойствием сказал Некрасов и потянулся за огоньком. 

Они прикурили от одной спички. Помолчали, поглядывая друг на друга с 

явным недружелюбием. 

Стрельцов в начале разговора внимательно следил за меняющимся 

выражением лиц Лопахина и Некрасова, но вскоре ему это наскучило. Он положил 

под голову свернутую плащ-палатку, прилег, чувствуя знакомую нездоровую 

усталость во всем теле, подкатывающую к горлу тошноту. Он знал, как 

длительны бывают солдатские разговоры в часы вынужденного безделья, и хотел 

уснуть, но сон не приходил. В ушах звенело тонко и неумолчно, ломило виски. 

Глухая, мертвая немота простиралась вокруг, и от этого все окружающее 

казалось нереальным, почти призрачным. 

Стрельцов все еще никак не мог освоиться со своим новым состоянием, не 

мог привыкнуть к внезапной потере слуха. Он видел, как молча шевелились над 

его головой плотные, до глянца омытые ночным дождем листья, как над кустом 

шиповника беззвучно роились шмели и дикие пчелы, и, может быть, потому, что 

все это проходило перед глазами лишенное живого разноголосого звучания, - у 

него слегка закружилась голова, и он закрыл глаза и стал привычно думать о 

прошлом, о той мирной жизни, которая так внезапно оборвалась 22 июня 

прошлого года... Но как только он вспомнил детей, тревога за их судьбу, не 

покидавшая его в последнее время, снова сжала сердце, и он вдруг неожиданно 

для самого себя протяжно застонал и испуганно открыл глаза. 

Лопахин по-прежнему сидел, чуть сгорбившись, положив на острые углы 

коленей широкие, литые кисти рук, но в лице его уже не было недавней 

озлобленности и скрытого напряжения. Светлые, бесстрашные глаза его лукаво и 

насмешливо щурились, в углах тонких губ таилась улыбка. 

Стрельцову было знакомо это выражение лопахинского лица, и он невольно 

улыбнулся, подумал: "Наверное, этого тюленя, Некрасова, разыгрывает". 

Вскоре Стрельцов забылся тяжелым, безрадостным сном, но и во сне 

запрокинутая голова его судорожно подергивалась, а сложенные на груди руки 

тряслись мелкой, лихорадочной дрожью. 

Некрасов долго смотрел на него, молча глотал табачный дым, трудно 

двигая кадыком, потом бросил под ноги обжигавший пальцы окурок, сказал: 

- Какой же из него боец будет? Горькое горе, а не боец! Погляди, как 

его контузия трясет, он и автомата в руках не удержит, а ты его сманиваешь 

оставаться на передовой. Прыти у тебя много, Лопахин, а ума меньше... 

- Ты за других не говори, ты лучше про свою тайную болезнь расскажи, - 

усмехнулся Лопахин и выжидающе посмотрел в загорелое, с шелушащимися скулами 

лицо Некрасова. 

- Смеяться тут не над чем, - обиженно сказал Некрасов, - тут смех 

плохой. У меня, ежели хочешь знать, окопная болезнь, вот что. 

- Первый раз слышу! Это что же такое за штука? - с искренним изумлением 

спросил Лопахин. - Что-нибудь такое... этакое?.. 

Некрасов досадно поморщился. 

- Да нет, это вовсе не то, об чем вы по глупости думаете. Это болезнь 

не телесная, а мозговая. 

- Моз-го-вая? - разочарованно протянул Лопахин. - Чепуха! У тебя такой 

болезни быть не может, не на чем ей обосноваться, почвы для нее нет... 

почвы! 

- Какая она из себя? Говори, чего тянешь! - нетерпеливо прервал 

снедаемый любопытством Копытовский. 

Некрасов пропустил мимо ушей язвительное замечание Лопахина, долго 

водил сломанной веточкой по песку, по голенищам своих старых изношенных 

кирзовых сапог, потом нехотя заговорил: 

- Видишь, как оно получилось... Еще с зимы стал я примечать за собой, 

что чего-то я меняюсь характером. Разговаривать с приятелями стало мне 

неохота, бриться, мыться и другой порядок наблюдать за собой - то же самое. 

За оружием, прямо скажу, следил строго, а за собой - просто никак. Не то 

чтобы подворотничок там пришить или другое что сделать, чтобы в аккуратности 

себя содержать, а даже как-то притерпелся и, почитай, два месяца бельишка не 

менял и не умывался как следует. Один бес, думаю, пропадать - что умытому, 

что неумытому. Словом, в тоску ударился и запсиховал окончательно. Живу, как