хвостатого зверя, намалеванного белой краской на борту танка, чуть левее 

креста. Все видели его воспаленные и слезившиеся глаза, но он ждал, когда 

расстояние сократится хотя бы еще на полсотню метров, чтобы бить наверняка. 

Из-под гусениц танка выпархивала, низко над землей, над мелким степным 

полынком стлалась серая пыль. Иногда на солнце вдруг вспыхивал 

отполированный трак гусеницы, и опять, словно хлопья волочащейся за танком 

серой ваты, клубилась пыль, а поверх ее было видно, как медленно вращается 

башня, из дула пушки раздвоенным змеиным жалом на короткий миг вдруг 

высовывается и исчезает бледный и острый огонек, почти невидимый в лучах 

яркого утреннего солнца, а затем на правом фланге роты впереди и сзади 

желтых холмиков окопов вспухает черный, медленно оседающий гриб поднятой 

взрывом земли и слышится характерно звонкий, лопающийся звук разрыва. 

Со второго патрона Лопахин подбил танк. Почти одновременно загорелись 

еще два танка... Остальные, круто разворачиваясь, повернули назад, скрылись 

за высотой. И только когда последний танк исчез за пыльным гребнем кургана, 

Лопахин, сверкнув синеватыми белками, глянул на бледное лицо Копытовского, 

вкрадчиво спросил: 

- Что это ты, Сашенька, какой-то серый стал? 

- Посереешь от такой жизни, - тяжело переводя дыхание, ответил 

Копытовский. 

Спустя полчаса немцы повторили атаку. На этот раз около десятка 

немецких танков уже в сопровождении автоматчиков попробовали пробить брешь в 

обороне на стыке двух рот, одной из которых командовал лейтенант Голощеков. 

Удар пришелся по левому флангу роты Голощекова. Шедший впереди средний 

танк противника с ходу налетел на плетневую, обмазанную глиной колхозную 

кузницу, и на миг весь окутался пылью и, вырвавшись из-под рухнувших 

обломков, неся на броне сухой хворост и осыпающийся мусор, расстрелял 

пушечным огнем расчет станкового пулемета, успел раздавить несколько 

стрелковых ячеек... Он шел зигзагами, утюжа гусеницами окопы, ворочая низко 

срезанным, тупым серым рылом. Он быстро приближался к Лопахину, и, когда, 

покрыв всей громадиной окоп ефрейтора Кочетыгова, вдруг затормозил одну 

гусеницу и завертелся на месте, стараясь завалить землей глубокий окоп, 

Лопахин выстрелил. Но не он уничтожил этот танк: по грудь засыпанный землею, 

уже умирающий ефрейтор Кочетыгов потянулся вверх, и едва лишь танк сполз с 

его разрушенного окопа, слабым, детским движением взмахнул рукой. Бутылка 

тоненько, неслышно в грохоте боя чокнулась с покатой серой бронею танка, 

звякнула и разлетелась на мелкие осколки, а по литой броне поползли горючее 

пламя, кучерявый, нежно-голубой дымок... 

Горящий танк, с взревевшим словно от нестерпимой боли мотором, повернул 

под прямым углом, ринулся в сад, пытаясь сбить пламя о ветви поверженного 

огнем густого вишенника. 

Ослепленный и полузадушенный дымом водитель, наверное, плохо видел: на 

полном ходу танк попал в пустой, заброшенный колодец, ударился о выложенную 

камнем стенку и, накренившись, приподняв дышащее перегретым маслом черное 

днище, так и застыл там, обезвреженный, ожидающий гибели. Все еще с бешеной 

скоростью вращалась левая гусеница его, тщетно пытаясь ухватиться белыми 

траками за землю, а правая, прогибаясь, повисла над взрытой землей, 

бессильная и жалкая. 

Все это видел Копытовский. Дыша коротко и часто, следил он 

округлившимися глазами за свирепым движением и гибелью вражеского танка и 

опомнился только тогда, когда над ухом лопнул знакомый выстрел своего, 

лопахинского, ружья. С птичьей быстротой повернув голову, Копытовский увидел 

справа, в сотне метров от окопа, танк, шедший неровными, судорожными рывками 

и через короткое мгновение остановившийся, и почти вплотную возле себя, 

сбоку, багровое, чужое лицо Лопахина. 

Два немецких танкиста, словно серые тени, метнулись из люка 

остановившейся машины. Один из них, в распахнутом мундире, падая на спину, 

круто повернулся на каблуках, крестом раскинул руки; второй, без шапки, 

темноволосый, в серой рубашке с завернутыми по локти рукавами, хотел было 

встать на колени и вдруг опять приник к земле, приник всем телом, пополз, 

извиваясь по-змеиному, почти не шевеля руками... 

В это самое мгновение замешкавшийся на секунду Копытовский 

почувствовал, как из рук его с силой рванули автомат: Лопахин, не сводя 

завороженных глаз с ползущего танкиста, тянул к себе автомат Копытовского, 

но как только справа, из окопа Звягинцева, треснул одинокий выстрел и 

ползущий танкист уткнулся носом в землю, Лопахин отпустил автомат, повернул 

к Копытовскому исказившееся от гнева лицо, со свистом втягивая сквозь 

стиснутые зубы воздух, заикаясь, сказал: 

- Ты сволочь, раздолбанное корыто!.. Ты воюешь или как? Чего вовремя не 

стрелял? Ждешь, когда он в плен начнет сдаваться?! Бей его, пока он руки 

вверх не успел поднять! Бей его с лету! Мне немец на моей земле не пленный 

нужен, мне он тут нужен - мертвый, понятно тебе, ты, мамин сын?! 

Уже высоко над истерзанной снарядами землей поднялось в синем и хорошем 

небе солнце, уже острее, горше и милее сердцу стал запах пригретого солнцем 

степного полынка, когда из-за окутанных маревом донских высот снова 

появились танки и немецкая пехота снова поднялась в третью по счету, 

бесплодную атаку... 

Шесть ожесточенных атак отбили бойцы соединения, прикрывавшего подступы 

к переправе, немецкая пехота и танки откатились за высоты, и к полудню над 

полем боя установилось недолгое затишье. 

После громового гула артиллерийской канонады, грохота разрывов и 

пулеметно-автоматной трескотни, раскатами ходившей вдоль всего переднего 

края, необычной и странной показалась Звягинцеву эта внезапно наступившая 

тишина... Медленным движением он снял с головы каску, устало провел по