ему полетел и проник до самого сердца заливистый женский смех... 

В окопе Лопахин, не отрываясь, долго пил прямо через край бидона 

холодную жизнетворящую влагу, а потом, отяжелевший от выпитого молока и 

по-детски счастливый, поручил Копытовскому распределить молоко среди бойцов 

роты по котелку на брата и строго наказал не обижать остальных, если 

останутся излишки. Сам он снова собрался идти, но Копытовский посоветовал не 

ходить: 

- Старшина будет ругаться, не ходи. Лопахин мечтательно улыбнулся, 

сказал: 

- Я, может быть, и не пошел бы, но ноги сами меня несут... Там есть 

одна такая доярка, Глаша, что, если бы не война, - я согласился бы с ней всю 

жизнь под коровьим брюхом сидеть и за дойки дергать. 

Прищурив глаза, закрывая черной ладонью рот, Копытовский спросил 

прерывающимся от смеха голосом: 

- За чьи дойки-то? 

- Это неважно, - о чем-то задумавшись рассеянно ответил Лопахин. 

Взгляд его скользил по зеленым купам деревьев и надолго останавливался 

на красной черепичной крыше МТФ. 

- Смотри, как бы! от старшины тебе нынче не досталось. Он что-то со 

вчерашнего дня злой, как цепная собака, - предупредил Копытовский. 

Лопахин махнул рукой, запальчиво сказал: 

- Иди ты со своими советами и вместе со старшиной! Что он мне шагу не 

дает ступить? Скажи, что Лопахин пошел за маслом, молоком его угости, вот и 

весь разговор. А если он ко мне попробует привязаться, - я ему отпою 

панихиду! Я Лисиченкину кашу не могу больше есть, у меня от нее язва желудка 

начинается. Пусть дают полностью по микояновскому уставу положенный паек, 

тогда я и ловчить не буду. Что я, психой, чтобы от сливочного масла 

отказаться, если добрые люди сами его предлагают? Не противнику же его 

оставлять? 

- Ну, если масло дают, - нечего дремать, иди, - торопливо согласился 

Копытовский. 

Минуту спустя Лопахин уже шагал по знакомой тропинке в саду, 

прислушивался к утренним голосам птиц и с наслаждением вдыхал пресный и 

нестойкий запах смоченной росой травы. 

Несмотря на то что в течение нескольких суток подряд он почти не спал, 

недоедал и с боями проделал утомительный марш в двести с лишним километров, 

у него в это утро было прекрасное настроение. Много ли человеку на войне 

надо? Отойти чуть подальше обычного от смерти, отдохнуть, выспаться, плотно 

поесть, получить из дому письмишко, не спеша покурить с приятелем - вот и 

готова скороспелая солдатская радость. Правда, письма Лопахин в это утро не 

получил, но зато ночью им выдали долгожданный табак, по банке мясных 

консервов и вполне достаточное количество боеприпасов; перед рассветом ему 

удалось малость соснуть, а потом он, посвежевший и бодрый, рыл окопы, 

уверенно думал о том, что здесь, у Дона, наконец-то закончится это горькое 

отступление, и работа на этот раз вовсе не показалась ему такой 

надоедливо-постылой, как бывало прежде; выбранной позицией он остался очень 

доволен, но еще больше доволен был тем, что вволю попил молока и 

повстречался с диковинной по красоте вдовой Глашей. Черт возьми, было бы, 

конечно, гораздо лучше познакомиться с ней где-либо на отдыхе, уж там-то он 

сумел бы развернуться вовсю и тряхнуть стариной, но и эта короткая встреча 

доставила ему несколько приятных минут. А за время войны он привык и 

довольствоваться малым и мириться со всякими утратами... 

Улыбаясь своим мыслям и тихонько насвистывая, Лопахин шел по тропинке, 

расталкивая ногами отягощенные росою поникшие листья лопухов, и вначале не 

обратил внимания на еле слышный низкий, осадистый гул, донесшийся откуда-то 

из-за горы, но вскоре гул стал отчетливее, и Лопахин остановился, 

прислушиваясь. По звуку он определил, что идут немецкие самолеты, и почти 

тотчас же услышал протяжный возглас: "Во-о-оз-дух!" 

Лопахин круто повернулся, трусцой побежал к окопам. Только на секунду у 

него мелькнула горестная мысль: "Накрылось мое маслице, и Глаша тоже..." - а 

потом, как ни чувствительна была эта двойная утрата, он надолго позабыл о 

ней... 

Четырнадцать немецких самолетов, возникнув чуть выше кромки горизонта, 

стремительно приближались. Лопахин еще не успел добежать до своего окопа, 

как из школьного сада звонко ударили зенитки. Темно-серые венчики разрывов 

вспыхнули чуть впереди и ниже первых самолетов. Затем разрывы зенитных 

снарядов стали умножаться и, перемещаясь в безоблачном небе, поплыли рядом с 

самолетами, раскалывая их строй, заставляя менять направление. 

- Один готов! - в восторге рявкнул Сашка Копытовский. 

Лопахин прыгнул в окоп и, когда поднял голову, увидел, как ведущий 

самолет, нелепо завалившись на крыло, оделся черным дымом и стал косо 

падать. С буревым свистом и воем, окутанный дымом и пламенем, пронесся он 

над линией окопов и взорвался на собственных бомбах, ударившись об 

утрамбованную землю хуторского выгона. Грохот взрыва был так силен, что 

Лопахин на миг закрыл глаза. А потом повернул к Сашке сияющее лицо, сказал: 

- Ну и серьезная же начинка у него... Если бы эти поднебесные черти, 

зенитчики, всегда так стреляли! 

Еще один самолет, от прямого попадания снаряда разваливаясь в воздухе 

на куски, упал уже далеко за хутором. Остальные успели прорваться к 

переправе. Встреченные огнем пулеметов и второй зенитной батареи, 

расположенной у самой переправы, они беспорядочно сбросили бомбы, потянули 

прямо на запад, обходя опасную зону. Не успела улечься поднятая фугасками 

пыль, как из-за горы появилась вторая волна немецких бомбардировщиков, на 

этот раз уже числом около тридцати машин. Четыре самолета отделились, 

повернули к линии обороны. 

- На нас идут, - сквозь стиснутые зубы проговорил дрогнувшим голосом 

Сашка. - Гляди, Лопахин, это пикировщики, сейчас начнут падать... Вот они,