Деду Максиму льстило, что он может всех поучать и все его слушают. Вон сколько их, молодых, и смелых, и сильных, слушают его поучения о том, "как владать городами"! 

- ...Уряд во всем был, - пояснил старик. - Земские старосты, Михайла-кузнец да хлебник Гаврила Левонтьич, что скажут народу - так и быть по тому, а воеводы у нас сидели под стражею на монастырском подворье... А дворяне нам, городу, вздумали изменить - и головы им посекли на плахе... по народному приговору. Судили всем городом и казнили на площади за измену... Голодали, в осаде сидя, - с гордостью рассказывал дед, - а денег кабацких, напойных, а житниц царских - ни-ни, ни пальцем того не коснулись: мол, божие - богу, а царское - государю. Того государева хлеба касаться - ни-ни! Все воеводе опосле сдали сполна безо всякого грабежу... Стрельцы к нам в земскую избу сошлись, меньшие людишки пришли - все молили дать хлеба из царских житниц... Не согрешили... - рассказывал в увлечении старик разинским есаулам. 

На площади у войсковой избы, где они сидели, послышались женские крики, шум, споры и плач детей, будто случился пожар или набег ордынцев. Все повскакали с мест, теснясь к окнам. Иван Черноярец вышел на площадь. Его голос вмиг растворился в визгливых невнятных криках, в детском плаче, разноголосом и оглушительно громком. 

Кто-то кричал, причитал, стонал - ничего нельзя было понять... Иван возвратился смущенный в городовую избу, словно отбиваясь от нападавших, плотно захлопнул дверь и изнутри припер ее кочергою. 

- Женки стрелецкие, что повдовели в ту ночь, с робятами лезут, - сказал он. 

- Чего? - строго и сумрачно спросил Разин. 

- Сказывают, царское жалованье стрельцам полгода не плачено, а ныне кормильцев не стало. Сирот натащили, хлеба просят, а не дадим, так с детьми, грозят, в реку поскочут... 

Разин обвел всех серьезным взглядом и остановился глазами на старом воротнике. 

- Сказываешь, что житниц царских - "ни-ни"? - переспросил он, словно возвращаясь к прежней беседе. 

- Ни-ни! - так же, как раньше, качнув головою, сказал старик. 

- Сергей, где ключи у тебя от хлеба? - спросил атаман Кривого. 

Сергей сунул руку в карман. 

- Вот от царских житниц ключи, Тимофеич, - сказал он, поняв, к чему атаман клонит речь. 

- За науку спасибо, старик! - сказал Степан. - Да, вишь, дела ждут. После доскажешь. А ныне иди с Сергеем ко вдовам стрелецким - хлеб выдавать из царских припасов. За все за полгода выдай... Ты их, стрельчих-то, знаешь!.. 

- А кои стрельцы к нам сами пришли, тем как? Тем бы вперед, - высказался Сукнин. 

- Те в казаках поживут, и по делам награда им будет, - сухо отрезал Разин. 

Воротник, лукаво прищурясь, взглянул на Степана и, подмигнув на него всем остальным, заключил с веселой усмешкой: 

- Вишь, есаулы, как городами-то владать!.. Вот те псковская наука! 

Стрелецкая вдова 

Всюду представлялась Марье измена. С томительной и щемящею болью в сердце наблюдала она, как город сдается под власть ненавистных разбойников. 

Открывались лавки - она проклинала купцов, звонили к обедне или ко всенощной - и она ненавидела попов, которые служили "ему", убийце и извергу - Разину. 

"Дура! Богу же служат - не атаману!" - корила она себя. И все-таки не могла смириться. 

- Сестрица, соседушка, вдовкам стрелецким царское жалованье дают. Айда получать в царской житнице, слышь! - позвали Марью соседки. 

- От злодеев я хлеб чтобы ела?! Да краше мне голодом сдохнуть! 

Угрюмая, сидела она взаперти на своем дворе, иногда мечтала о том, как она подкараулит Степана, кинется на него с ножом и зарежет... 

Базарная площадь возле самого дома ее кишела людьми: продавали свежую и соленую рыбу, яйца, творог, сметану, печеный хлеб, солонину, - и Марья ненавидела всех, кто покупает и кто продает... 

Несколько лазутчиков, подходивших к Яицкому городку с моря и с суши, были пойманы казаками. От них дознались, что астраханскому воеводе и так слишком много известно о казаках, о их числе и оружии через бежавших из города стрельцов. Тогда Степан запретил кому бы то ни было выходить в челнах в море, а тех, кто пошел бы без ведома, указал на месте поимки бить насмерть, как воеводских лазутчиков. 

Марья знала о том, что в море ходят на лодках казачьи дозоры, знала, что по степи рыщут конные, вылавливая беглецов, но оставаться в городе дольше она не могла. 

Она поведала соседке о том, что хочет продать избу, лошадь, корову и мужнино скарбишко. Продавала она за бесценок, и не прошло недели, как на все добро ее нашлись покупатели. Чтобы не нести с собой денег, Марья купила кольца, сережки, запястье - и удивилась сама, что лошадь, корова, и дом, и добро, накопленное за целых пять лет замужества, и ее приданое - все превратилось в десяток вещичек, таких незаметных. Сунув их под одежду, Марья наклала в корзину одежи и вместе с другими горожанами вышла к реке за ворота, словно бы мыть белье. На Яике она скрылась в кусты, и только тогда, когда все голоса утихли, когда опустились сумерки и в вечернюю степь едва доносились звуки города - то лаем собак, то окриками караульных по башням, - Марья пошла на последний отблеск зари над песками, на запад, где, знала она, стоит родной город. Она не забыла с собой захватить сулейку воды, - знала, что будет идти по безводным песчаным местам. Идти было страшно. Казалось, ночная степь живет хищной звериной жизнью. Куст катуна казался бегущим волком, звезды на горизонте - десятками волчьих глаз, крик ночной птицы чудился смехом нечистого, а когда из-под самых ее ног шарахнулся заяц, Марью вдруг охватила слабость от страха, и ноги ее пристали сами к земле. И тут она, затаив дыхание, услышала новые звуки: трещали тысячи громкоголосых кузнечиков, что-то шуршало в сухой траве - может быть, ползали змеи... Сколько идти по этим пескам?! Как тяжело шагать по ним без дороги... Песок насыпался в чеботы. Скинуть их? Пойти босиком было еще страшнее. Казалось, что тотчас наступишь на гладкую, скользкую спину змеи... Не глядя на небо, не глядя на звезды, Марья шагала, как ей казалось, прямо и прямо. Ночь была темной. Однажды послышался ей топот копыт впереди, донеслись голоса. "Казацкий дозор!" - мелькнуло в уме. Она не решилась упасть на песок, на выжженные колючие травы, а просто присела и молча слушала биение собственного сердца, собственное тяжелое дыхание. Она устала от ходьбы и от страхов ночи. Но когда удалились всадники, еще быстрее рванулась вперед, лишь бы до утра подальше уйти от окаянного города, добраться до Астрахани, где она родилась и росла, где оставалась в живых ее бабка - единственная родная душа на земле...