Первым швырнули на плаху стрелецкого голову Яцына. Степан даже и не взглянул, как обезглавленное тело его нескладно свалилось в яму... Он смотрел на чернобородого пятидесятника Пичугу, стоявшего ближе других к яме. 

"Бесстрашный, видать, - подумал о нем Разин. - Небось из простых стрельцов, мужик, и годами не стар, а ныне пятидесятник... Стрельцов-то, чай, жмет!.. Глядишь, еще год, другой - и в дворяне выскочит... А такие хуже природных!.." 

Пятидесятник смело глядел на атамана. 

"От такого добра не жди! - рассуждал Степан. - С такими глазами он атаману поперек станет, а случись для него удача, дерзнет он на смерть, лишь бы нас погубить... Ишь отваги сколь, словно за правду смерть принимает! А какая же правда его? Чему верит?" 

Степан скользнул взглядом по всей толпе обреченных. Перед лицом неминуемой смерти ратные люди преобразились: расправили бороды, груди попялили передом, подняли взоры. Все до единого они глядели сейчас на своего вожака, на пятидесятника Пичугу. 

"Они-то и придают ему силу. Для них он бодрится!" - понял Степан... 

По знаку Чикмаза Пичуга молча шагнул к яме, снял шапку, скинул кафтан и остался в одной рубахе. 

- Постой! - внезапно остановил палача Степан. 

Удивленно взглянул Чикмаз. И весь говор, все крики умолкли. 

Обреченный спросил вызывающе и бесстрашно: 

- Чего для стоять? 

- Глаза твои прежде зрети поближе хочу, - пояснил серьезно Степан. 

- Гляди, не жалко! - покосившись на всю толпу, дерзко сказал Пичуга. 

Разин вперился пристально ему в глаза. 

- Что зришь? - вдруг с насмешкой спросил пятидесятник. 

Он был спокоен, только зрачок часто суживался и расширялся... 

"Сроду не видел, чтобы глаза дрожали!" - подумал Степан. 

Он понял: Пичуга едва пересиливал в себе проявление страха и тревожился тем, что не выстоит так до конца. 

- Чего там узрел, в глазах?.. Аль плаху себе - злодею? - грубо и с нетерпением спросил пятидесятник, стараясь выдержать острый, пронзительный взгляд Разина. С последним словом челюсть дрогнула, у него ляскнули зубы. - Что узрел?! - повторил он, чтобы скрыть страх. 

- Смерти боязнь узрел, - спокойно ответил Разин. 

- И рад? Веселишься, палач? - воскликнул Пичуга. 

- Страшишься - стало, не веришь в правду свою, - твердо и громко, чтобы слышали все, сказал Разин. - И правды нет у тебя, и помрешь за пустое - бояр да дворян для... 

- Вели палачу не мешкать... - сказал обреченный сдавленным голосом, из последних сил, и вдруг, окрепнув от злости, добавил: - Да слышь, вор, попомни: тебе на плахе башку сечь станут - и ты устрашишься! Люди разны, а смерть одна!.. 

- Встренемся там - рассудим, - мрачно ответил Степан и махнул рукой... 

Пичуга перекрестился и лег на плаху... 

Второй стрелец, широко, молодецки шагнув, сам приблизился к атаману. 

- И мне хошь в глаза поглядети?! - спросил он, подражая казненному товарищу. Но удальство его было ненастоящее: он кривлялся, как скоморох. Скулы дергала судорога. Разину стало противно. 

- Ложись так. Пустые глаза у тебя, - со злостью сказал Степан, - страх их растаращил, а дерзость твоя от бахвальства. 

- Решай! - крикнул Наумов Чикмазу. 

Плач прибежавших к месту казни стрельчих, мольбы о помиловании, гневные, метящиеся и глумливые выкрики казаков - все смешалось в один гул, за которым не было слышно, как ударял о плаху топор. Блеснув при огнях, он беззвучно опускался и снова взлетал. 

Возня, творившаяся кругом, едкий дым, комары, поминутно садившиеся на виски и на шею, проклятый зной, душно висевший кругом, исходивший, казалось, из недр опьяненной кровью толпы, - все томило Степана. Он забыл, для чего здесь сидит, что творится вокруг... 

"Есть у них правда своя ай нет?! - размышлял он еще о первых казненных. - Кабы правда была - отколе быть страху! А человеку нельзя без правды. Может, и так; взять их к себе - и в нашу правду поверили б и верными стали б людьми. Палача ведь кто не страшится! Может, тот верно сказал: и я устрашусь. Палач ведь не супротивник, и кого казнят - тот не ратник! В рати лезешь с рогатиной на пищаль, а тут - под топор, как скотина..." 

Степан поглядел на то, что творится вокруг, и только тут увидел в яме под плахой кровавую груду казненных стрельцов. 

"Куды же столько народу казнить!" - мелькнуло в его уме, и сердце сжалось какой-то тяжкой тоской. 

В это время рослый рыжий детина-стрелец с диким ревом рванулся из рук палача, и молодая стрельчиха, метнувшись к нему из толпы, вцепилась в рукав стрельца и потащила его к себе. Никто из казаков не помогал палачу. Все, видно, устали от зрелища крови. 

Палач озлобленно резко рванул рыжего, стрельчиха оторвалась и упала наземь... Еще раз блеснул топор. 

- Анто-он! - раздался низкий, отчаянный крик стрельчихи, от которого, как говорили после в городе, отрубленная голова рыжего приподняла на мгновенье мертвенные веки... 

Темная, как раскаленная медь, бешеная стрельчиха с не женской силой отшвырнула прочь близко стоявших разинцев и подскочила к Степану. Волосы ее были растрепаны по плечам, огни, отражаясь желтым отсветом, блестели в ее глазах. 

- Руби и меня, проклятый, руби! Казни, злодей! Вот где правда твоя - в кровище! - выкрикнула она, указывая вытянутой рукой на яму, в которую сбрасывали тела казненных. - Вот защита твоя народу!.. Вели порубить меня, ты, проклятый злодей! - задыхаясь, кричала стрельчиха. 

Разин смотрел на нее нахмурившись. В сухом, надтреснутом голосе женщины он услыхал такую тоску, которая растопила его суровость. Он скользнул взором по лицам окружавших людей и прочел в их глазах смятение. 

"Жалеют, дьяволы, а молчат! А коли я велю палачу ее отпустить, то скажут, что атаман от бабьего крика размяк, - подумал Степан. - Пусть вступятся сами!" 

С холодной насмешкой взглянул он в толпу и сказал: