Стрельцы из пищалей расстреливали сверху разорителей лавок. Набежавшие из ночного города владельцы ларей - посадские торговцы - стонали и плакались, умоляя не трогать лавчонок... 

Гора досок и обломков летела к подножию башни и в отверстую нору лестницы. Вдруг пламя, лизнув сухие доски, как в печную трубу, змеей потянулось вверх по витому каменному подъему... 

Треск выстрелов сверху оборвался, и настала напряженная тишина. На башне решали: умереть в огне или сдаться на милость? 

Разинцы, отступив к стороне, ожидали теперь, что пламя само за них сделает дело. Мрачно и торжествующе посматривали они из темноты на башню, в которой сидели обреченные на верную смерть враги. 

- Эй, вы, там! Как спечетесь, так крикните сверху! - издевательски выкрикнул какой-то казак. 

Но ему никто не отозвался. Готовые биться насмерть в честном бою, ратные люди притихли от приближения злой и мучительной смерти, которой грозило им пламя. Искры начали по каменной лестнице проскакивать уже снизу с тягою воздуха. Золотые снопы взметнулись над самой вершиной осаждаемой казаками башни... 

- Э-эй! Сдаемся! Слыхали - сдаемся! - приглушенно крикнули с башни, где за дымом, валившим как из печной трубы, уже нельзя было видеть людей... 

Топор и плаха 

Стрельцы, пропахшие копотью, кашляя, выходили из накаленной башни, отплевывались и жадно глотали воздух, со злостью и страшным отчаяньем кидая в кучу пищали, сабли и бердыши. 

Теперь стояли они безмолвной толпой, угрюмые и покорные пленники, спасшиеся от огня. Выпяченные обыкновенно вперед по привычной стрелецкой осанке, бороды их сейчас замызганными, нечистыми метлами уперлись в груди, глаза были тупо опущены. Они поняли, что наделали, и молча ждали расправы. Они не говорили даже между собой. Каждый из трехсот пленников, насупясь, думал и ждал в одиночку, и каждый, не утешаясь, знал, что не будет милости... 

Разин сидел на сваленных в кучу смоленых бревнах в плотницком непривычном наряде и испытующе разглядывал пленных стрельцов. 

Томила духота. Раскаленный город не охладился и ночью. Пыль и дым увеличивали томленье. Набитые песком рты пересохли. Скупой, трудный пот выступал мелкими каплями на закопченных лицах... 

Вокруг атамана и пленных кипело море пришельцев: донских и запорожских казаков, астраханских стрельцов Беклемишевского приказа, перебежавших к Разину у Красного Яра, и ярыжного сброда, со всех сторон пристававшего к казакам. Радостные от победы, люди галдели, как на базаре, спеша поделиться рассказами о подвигах, совершенных в короткой битве. 

Глумясь над пленными, кучка донских казаков кричала стрельцам: 

- Паленое мясо! Было бы вам разом сдаться - батька бы жаловал вас! 

- Быка - сперва топором, а после в огне пекут, а вас и навыворот - сперва испекли, а теперь под топор! - издевался какой-то чернявый удалец с окровавленной головой. 

Один из казаков подтащил и кинул к ногам пленных пьяного стрелецкого голову Яцына. 

- Вот ваш воевода поганый! За таких дворян-воевод вы на смерть идете! 

Взятых из церкви и из домов полтора десятка стрелецких сотников и пятидесятников сунули в ту же толпу пленных. 

"Казнить всех начальных людей, а прочих казнею пристрастить, чтобы милость почуяли больше", - подумал Разин. 

- Ну, паленые бороды, кто из вас хочет ко мне? 

Стрельцы, потупясь, молчали. 

- Я пойду, - вызвался молодой стрелецкий десятник со смелым блеском в прямых, открытых глазах, с крутым лбом и широкими бронзовыми скулами, весь налитой здоровьем, силой и крепостью. 

"Нет, такой не от страха казни идет в ватагу! Удал! Такой ничего не страшится", - подумал Разин. 

- Правдой ли станешь служить? Не робость ли подвигает тебя в казачью ватагу? - громко спросил атаман. 

Вишневый румянец залил девичьи щеки десятника. В смелых глазах его сверкнули искры. 

- Мыслишь, от робости - так секи меня первым. Я в башне был и стрелял в тебя не по разу! - оскорбленный подозрением в робости, огрызнулся десятник. 

- Не робок ты, вижу, - признал атаман. - На всякое ль дело дерзнешь, куда я укажу? - спросил он. 

- Испытай! - вызывающе отозвался десятник. 

- А ну, плаху валите, браты, а десятнику дайте топор - сечь стрелецким начальным башки. 

Даже при свете факелов было видно, как бледность одела смуглые щеки юноши. Он опустил глаза, и губы его задрожали в волнении, но только на миг. И, тут же оправившись, он прямо взглянул в лицо атаману. 

Мне сабля сподручней. Топор-то палаческа, а не ратная справа. 

- Ну, дать ему саблю! - велел Черноярцу Разин. 

- Прости тебя бог, Арсен! - сказал десятнику чернобородый Пичуга, когда, приняв саблю от казака, тот опробовал пальцами острие. 

- Бог простит, ты прости-ка, Данила Иваныч! - ответил десятник. 

Разинцы с любопытством обступили удалого красавца. 

Над ямой, вырытой для какого-то погреба, встало торчком и рухнуло поперек бревно. 

- Вот и плаха! - громко воскликнул астраханский стрелец, пришедший с Разиным. 

Казаки швырнули на плаху пьяного стрелецкого голову. Арсен отступил от него на шаг, словно ловчась для удара, и вдруг его сабля со свистом взвилась над головой Степана... 

- Конец сатане! - лихо крикнул десятник. 

Степан Наумов успел подставить под саблю пищальный ствол. Сабля десятника с лязгом скользнула по дулу. В тот же миг астраханец Чикмаз, рослый стрелец, перебежавший на Волге на сторону Разина, ударом ноги повалил десятника наземь. 

Сережка Кривой подскочил и ловко срубил ему голову. 

- Не хочешь еще, Степан Тимофеич, другому кому из них саблю дать в руки? - раздраженно спросил Наумов. 

- Секчи всех к чертям! - озлобленно крикнул Сергей. - Где палач? 

- А хошь я! - отозвался Чикмаз. - Давайте топор. 

За ревом негодующих голосов, за поднявшейся возней было не разобрать всех отдельных выкриков, да Степан и не слушал их. Выходка молодого десятника поразила его. Он не мог понять, из-за чего этот молоденький паренек обрек себя на смерть. Ведь даже в том случае, если бы он успел отсечь голову Разину, все равно казаки его разодрали бы на кусочки... Так, значит, не может быть веры ни одному из них?! И Степан ничего не сказал на злобный возглас Сергея. "Всех так всех! Пусть казнят! - мысленно согласился он. - А чего же с ними деять?! В тюрьме держать на измену? Самому себе в спину готовить нож? В осаде сидеть, голодать да столько врагов кормить на хлебах?! Ишь, волжский народ шел миром навстречу, а тут, как звери, свирепы!"