- Убери-ка руки от глотки, Сережка, кабы тебе их не отрубили! - изо всех сил напружившись, хрипло сказал Корнила. 

Казаки проснулись от крика Сергея и окружили их. 

- Стой! Кто тут кого волочет? Стой! 

- Огня! Что творится?! 

- Огня. 

Вокруг забряцали огнива. Посыпались искры, и ближние казаки увидали кучку понизовых донцов, пришедших с Корнилой, связанного Ивана и Сережку верхом на Корниле, прижатом к земле... 

Черноярец, не размышляя, махнул сплеча саблей и повалил казака, который держал Ивана. Остальные спутники Корнилы отшатнулись под натиском казаков и без борьбы побросали оружие. 

Иван Черноярец тут же саблей разрезал путы на своем атамане. 

- Слезь с него! - приказал Сергею Иван Тимофеевич. 

- Не слезу, покуда он жив! 

- Башку отрубить изменщине! Отойди, Сергей! Дайка саблей махнуться! - нетерпеливо потребовал есаул Митяй Еремеев. 

- Слезь, Серега! Куда он уйдет? Пусти, - повторил Иван. 

Жилистый, крепкий Сергей отпустил Корнилу. 

- Тихий Дон, на кого клинки подымаешь?! Сабли в ножны! - собрав все спокойствие, приказал Корнила, вставая с земли. 

- И вправду, клинка на тебя, поганого, жаль. Веревкой тебя удавить, брюхастая падаль! - сказал, подступая к Корниле с арканом, старый Серебряков, хожалый в походах еще с Тимофеем Разей. 

- Нельзя удавить! Ведь я войсковый атаман! Судить меня надо кругом. Вот и судите. Как будет ваш приговор - так и творите. 

- Судить! - согласились казаки. 

- Клади атаманский брусь. Будем судить, - покорился Серебряков. 

Корнила положил брусь на землю к своим ногам и снял шапку. 

- Как смел ты, собачье зелье, ночной тать, напасть на походного атамана и повязать его? - спросил походный судья Серебряков. 

- За измену царю я связал его, донские. Лучше ему одному поехать в Москву с повинной, как воеводы велят, чем быть всему Дону с государем в раздоре, а нашим станицам гореть огнем. 

- Все мы такие изменщики, как Иван Тимофеевич! Пусть воеводы нас всех повяжут! - крикнул Иван Черноярец. 

- Веревок не хватит в Москве у бояр! - подхватили казаки. 

- Слышь, атаманы! Три тысячи конных стрельцов, полк драгун и пятьсот казаков стоят вокруг леса с пушками, и фитили горят. Куда вам деваться?! Повесить меня не хитро, ан я вас же спасаю от гибели. Всех вас хотели побить, а я умолил: обещал привести атамана. 

- А ты бы мне честью сказал, Корней, - вмешался Иван Тимофеевич. - Что же ты напал на меня не атаманским обычаем, будто вор. Я с тобой сам рассудил бы, как быть. 

- Не дадим атамана! Пробьемся к Дону! - воскликнул Митяй Еремеев. 

Степан положил на плечо Еремеева руку. 

- Постой-ка, - остановил он Митяя и смело шагнул вперед. - Из-за меня заваруха, крестный. Я казаков повел запорожцам на выручку. Вместо Ивана бери меня на расправу. Может, у князя Юрья его боярская совесть не вся усохла: вспомнит он о спасении жизни своей в бою... 

- Молчи, Стенько! - перебил Иван брата. - Не за ту вину воеводы серчают. Я станицы повел. Хоть станицы им ныне совсем ни на что не нужны, да Корнила за брусь страшится. Продал он нас. Я пойду подобру... 

- Не пустим тебя, Иван Тимофеевич! Пробьемся! - крикнули казаки, перебив речь Ивана. 

- Назад! - повелительно грянул Иван Разин и схватил Черноярца за руку, удержав удар сабли, которым Иван Черноярец хотел рассечь голову атаману Корниле. 

Черноярец с досадою отступил. Казаки возбужденно роптали. 

- Вложи саблю на место, тезка, - сказал Иван. - Добрые казаки, атаманы, замолчь! Слушайте мое слово! - твердым голосом обратился Иван ко всем. - Обхитрил нас змея Корнила. Сдаемся на милость боярам! - И, повернувшись к Корниле, Иван добавил: - Корнила Яковлич! Не гневайся на моих казаков. Любят они меня, как и я их... А вы, братцы, верьте: не ко крымскому хану меня повезут, а к царю с повинной. Русский же царь. Все по правде ему расскажу, и помилует он. Ворочусь я к вам на Дон. 

Рассвело. Казаки увидали, что и в самом деле их окружило великое войско, - не выручить атамана. 

Все полторы тысячи казаков по очереди обнимались с Иваном, и каждому он говорил утешающее, бодрящее слово, желая им подобру возвратиться на Дон. 

Корнила им не мешал прощаться, и воеводы не торопили их, довольные уже тем, что все обошлось без крови. 

Степан, крепко стиснув зубы, подошел проститься последним. 

- Моих не оставь, - тихо сказал Иван, и тут показалось Степану, что брат не надеется возвратиться, а все утешительные слова говорил только для казаков. 

- Иван! - прошептал он в бессильной горести. - Коли ты не вернешься, Иван... 

Степан не закончил того, что хотел сказать, но брат понял. 

- Да что ты, Стенька! К царю, не к кому-нибудь еду! - остановил он и крепко обнял его. Грудью услышал Степан биение братнего сердца, оно колотилось так гулко, словно не в братней груди, а в его собственной. 

Стрелецкий сотник, дворянин, под стражей повел Ивана в Москву, а казаков погнали обратно на тот же несчастный хутор. 

Горе Зимовейской станицы 

Еще не закончились переговоры о мире, а казаков отпустили уже по домам, потому что польская война запустошила низовья Дона и крымцы то и дело стали врываться набегами в казацкие земли, отгонять табуны, отары овец и даже грабить станицы. 

Степан Тимофеевич возвратился в станицу потяжелевший и мрачный. Алена не узнала в нем прежнего веселого казака. Он почти не смотрел на своего любимца Гришатку, который начал побаиваться хмурого вида отца. Разин совсем не замечал, что во время войны у Алены родилась еще дочка, как будто ее и не было. Степана мутило, что он согласился отпустить Ивана в Москву, терзала глухая ненависть к Корниле Ходневу. 

"Ну, погоди! Дай только назад воротиться Ивану! Покажут тебе казаки где раки зимуют! За измену - в мешок да и в Дон!" - размышлял про себя Степан. 

Но Иван все не возвращался, и с каждым днем Степану рисовались все более мрачные картины того, как пытают брата в московских застенках или как на площади, перед Земским приказом, у мучительного столба, палач хлещет его по спине тяжелым сыромятным кнутом. То представлялся ему Иван в темном, сыром подвале, прикованный цепью к стене. 

"Сколько же времени станут его так томить в неволе?! Сколько же можно терпеть казаку?!"