- А не ты ли с ним вместе беглых московских людей выдавал воронежску воеводе? - спросил Иван, по-прежнему глядя в упор Степану в глаза. 

Степан вскочил с места. 

- Что брешешь?! - выкрикнул он. 

- Не брешу. Ты беглого в свой курень заманил, изловил да в Воронеж послал. За то тебя обласкал Корнила. 

Степан кинулся на Ивана, но кулак его наткнулся словно на гранит. У Стеньки захватило дыхание и в глазах потемнело. Не помня себя, обхватил он брата, и под богатырской, несокрушимой тяжестью Стеньки Иван повалился на пол, опрокинув скамью... 

Есаул Иван Черноярец вдвоем с Сергеем Кривым, вбежав, насилу стащили рассвирепевшего Стеньку с атамана. 

- Идите отселе! - властно сказал Иван казакам. - Мы сами тут подобру разберемся. А ты, дурак, не кидайся на брата в кулачки, не махонький вырос, - одернул он Стеньку. - Садись на скамью, я сказывать буду. 

Подавленный холодным спокойствием брата и его суровой уверенностью в своей правоте, в смущенье Степан сел. 

- Дурак, - ворчливо сказал Иван. - Кулаки - не доказ, а ты с кулаками суешься. Ну, сказывай мне: из Москвы человек у тебя не живал, коего царь обманул рукобитьем? - понизив голос, спросил Иван. 

- Жил таков человек, - еще тише ответил Степан. 

- А где он теперь? - сурово спросил старший брат. 

- Как я в Черкасск в войсковую поехал, когда поправился после раны, то он у меня в дому за работника оставался. Потом я в посольство уехал, потом - война с крымцами... Так я в станице и не бывал, сюда подался, и вестей мне из дому не писали. Прислала Алена с попутными казаками гостинцев, поклон, да и все. Я все сам собирался изведать, - говорил Степан, удивленный, откуда знает Иван о его московском знакомце. 

- А ныне того человека в твоем курене нет, казак, - твердо сказал Иван, словно он сам только что побывал на Дону. - А вышел тот человек по своей нужде на рассвете, как тут же его, у тебя на базу, и схопили - в рот кляп, локти за спину, на башку тулуп, через плетень - да и в сани; сверху сеном заклали и повезли. А привезли к воронежску воеводе в дом тайно, да после в тюрьме он месяц был на цепи прикован к дубовому стулу1, потом на Москву повезли... 

- Да кто ж то содеял? - поразился Степан. Он уже забыл о схватке с Иваном. Рассказ Ивана ошеломил его. 

- Кто содеял, тот нам не сказался, - ответил Иван. - Срам на весь Дон, а пуще всего - на семью Тимофея Рази... А ты сам посуди: кому надо наш род осрамить между казаками! Казаки говорят: "Как войну с панами прикончим, так разом пойдем в Черкасск с ружьем трясти старшину войсковую". Слух такой до Корнилы дошел. Меня он страшится. Вот и надумал тебя подманить да приблизить, чтобы все выпытывать про меня. У Корнилы лазутчики всюду, так мало ему: еще хочет брата на брата поднять, а ты поддаешься, а он за твоею спиной и брата погубит, и дому позор принесет! 

- Так я же не знал, Иван! Не Корней - ты брат мне. Я тебе покоряюсь во всем! - от души ответил Степан. 

- Покоряешься ты? - Иван усмешливо поглядел на кулаки брата. 

- Ворочусь сейчас на Дон, убью Корнилу! - воскликнул Степан. 

- Горячишься! - сказал Иван спокойно. - Нам с ними исподволь, без шума управиться надо; бить не хитро, а надо умом одолеть - в том и сила! 

За казацкую правду 

Боярин Ордын-Нащокин ошибся, когда полагал, что польские сенаторы не поверят подсыльной грамотке шведского посла де Родеса. Льстивые, лживые речи шведского проходимца, который, по сговору с турками, сеял вражду между Россией и Польшей, соблазнили-таки панов: они стали упорнее в переговорах и, грозя, кричали русским послам, что если Москва не хочет мириться на их статьях, то они и совсем ничего не уступят, а будут отстаивать старые рубежи. 

Услышав об этом, царь приказал придвинуть свежее войско к польским границам. 

Свежие ратные силы шли к рубежу из Новгорода Великого, из Вязьмы, из Тулы, из Курска и с казачьего Дона. 

Особенно много войск проходило на самом виду у панов, через те места, где велись посольские съезды. Алмаз Иванов в беседе с поляками намекнул о великом множестве русских полков, стянутых к рубежам: старый дьяк хотел предотвратить ненужное кровопролитие. Но, как назло, в это время от крымского хана примчался гонец с извещением, что он вышлет десять тысяч ногайцев панам в подмогу. Паны сенаторы снова прервали переговоры... 

Стояла зима. Русские воеводы спорили и препирались: одни хотели начать наступленье немедля, другие думали дожидаться весны. Но именно только к весне могли появиться ногайцы из Крыма. Воевода князь Долгорукий настоял, чтобы двинуть полки немедля по зимним дорогам. 

В зимнюю стужу, в метель и буран все заранее стянутые русскими воеводами свежие ратные силы обрушились на польское войско. Польские полководцы от внезапности растерялись, стали сдавать один за другим города, утопая в снегах, отходить на запад. В первые же дни они проиграли несколько сражений, и хотя они были искусные, храбрые воины, это выбило их из равновесия. Им обещали поддержку крымцев, но крымцы не шли. Им говорили, что русское войско истощено и ослабло, но повсюду на них валились свежие русские полки на сытых конях, с добрым оружием, с твердой уверенностью в победе... 

Донские станицы Ивана Разина тоже незадолго до конца перемирия получили подкрепление, которое приняли поначалу за смену. Они уже собирались к домам, когда Польша прервала переговоры. Потому они были особенно злы и беспощадны. Не добром - значит, силою надо кончать войну, разорявшую и Россию и Польшу. 

Казаки наконец словно бы дорвались до удачи и мстили за все досадные поражения и утраты последних лет. Они твердо сказали себе, что будут двигаться только вперед и не дадут врагу передышки. 

Так же смотрели на эту новую схватку с противником и воеводы. Зная, что прошлогодние набеги на ногайцев только отсрочили присылку помощи Крыма панам, но все же ногайцы прибудут, они посылали еще и еще новые подкрепления. 

Миновала весенняя слякоть, зазеленели поля и леса, а удачи не оставляли русских воинов. 

Ненадолго останавливались казацкие станицы по местечкам и деревням, по панским маенткам и городишкам и снова рвались вперед.