- Шведский посол почитает совсем за дурней панов польских сенаторов. Хочет купить их дешевой ценой, за глупую лесть: мудрое ли дело - писать, что Польша сама не слабее великой державы российской?! На смех шутам да дурам! Паны Сапега, Потоцкий, Чернецкий не так глупы, как мыслит надутый дурак де Родес. Они тоже знают Россию и не поверят ему. Да грамотку шведскую не они ли для смеха тебе подослали, а ты, чай, отсыпал, Алмаз Иваныч, богатые денежки за сие письмецо?! - с насмешкой спросил окольничий. 

- Приходится ведь платить, Афанасий Лаврентьевич, - признал думный дьяк. - А мне, на худой конец, пригодится когда-нибудь для "душевной" беседы с самим же Родесом. Да и люблю я на старости видеть, с какой стороны ждать погоды. 

- Пустое, Иваныч! Паны не глупее нас, - заключил окольничий. - Тут примета одна; шведы суются в чужие дела и боятся нашего мира с Польшей. Да то уж для нас не ново! 

Два брата 

Большие военные и посольские дела захватили Степана. Он чувствовал себя в них, как, бывало, в троицын день на качелях: летишь выше всех над толпой, и всех тебе видно! 

Стать большим атаманом и всегда видеть дальше, чем видят простые казаки, чувствовать себя соучастником великих державных дел казалась теперь Степану самой заманчивой из человеческих судеб. Он с гордостью думал о том, что сам умыслил расстроить союз панов с Крымом. 

Вот пошли уже по пути Степана знакомые белые мазанки; как метлы без листьев, торчащие к небу, такие красивые летом, стройные ракиты; вот позади остался и Чернигов. Послышалась в городах и местечках украинская и польская речь. Вот тот знакомый хутор, где молодому Стеньке полюбилась когда-то польская панночка. Где-то она? Чай, не узнала бы ныне в нем того безусого казака! Степан усмехнулся, разгладил бороду. 

- Эй, серый мой в яблоках, сыпь! - подхлестнул он коня и весело засмеялся. 

- Стой, вершник! Кажи подорожную! - внезапно окликнули на перекрестке дорог два драгуна и пристав. 

- Правей забирай, - сказал пристав. - Вон в той стороне донские, а далее там и проводят тебя, куда надо. 

Степан не огорчился, что приходилось еще полдня скакать одному. Над дорогами пахло навозом и талым снегом. Под солнцем простор сверкал и дымился, облекая весеннею паволокой деревни и рощи. Степан срывал почки со встречных ракит и тальника, нюхал, а то и жевал, с усладою ощущая весеннюю смолистую горечь на языке. Свежий и влажный воздух, как брага, пьянил и всадника, и резвого молодого коня. Степан скакал, озирая даль, выглядывая своих, а вот за горбатым пригорком в поле, у края неба, заметил за нежной весенней дымкой донские шапки да пики. 

- Эй, братцы-ы! - зыкнул Степан на все широкое поле и резко пустил в их сторону своего скакуна, взметывая брызги из золотистых навозных луж и разбрасывая звенящие льдинки, еще державшиеся по краям дороги... 

Но Степан не заехал к брату. Он спешил прежде всего передать Алмазу Иванову поручение крестного, от которого, как он считал, целиком зависит удачное заключение мира с поляками. 

Стареющий думный дьяк, - его Степан сразу узнал, - услышав, что к нему приехал казак с донскими подарками от войскового атамана, велел впустить его к себе в избу, где он временно жил, пока велись переговоры. 

- Ну, как там у вас на Дону? - спросил он. 

Степан рассказал ему про посольство в степи и про внезапный удар казаков на крымские земли. 

- Что-то обличье твое, атаман, мне знакомо? - спросил Алмаз, всматриваясь в лицо казака. - Не бывал ты в Москве в зимовой станице? 

Степан напомнил ему о себе. 

- Постой, постой! Разин сын, атаманский крестник? Так, что ли? Кулачную правду хотел на Руси устроить?! - Думный дьяк добродушно и весело засмеялся. - Так вон ты какой возрос! Про тебя говорил дворянин Евдокимов, Иван Петрович, что Корнила растит из тебя атамана себе на смену? Тебе государь за спасенье князя Юрья Олексича посылал соболя? Молод казак, а сила в тебе играет. Верь старого дьяка слову, что быть тебе во больших атаманах, - заключил Алмаз. - К брату в войско поедешь? 

- Крестный велел погостить тут недолго да снова в Черкасск ворочаться для крымских дел. 

- Как на Дон сберешься, опять заезжай ко мне, с тобой крестному грамоту напишу. Твой крестный - орел в казаках. Держись к нему ближе, - посоветовал думный дьяк и на прощанье поднес Степану кружку литовского меда. 

- Долго ты не бывал, - сдержанно усмехнулся Иван, встретив брата. 

- Крестный замиловал меня, Ваня, - словно чувствуя какую-то нужду оправдаться перед Иваном, сказал Степан. Он видел, что Иван его встретил не по обычаю холодно. - Чего-то примстилось Корниле, что быть мне большим атаманом и Доном владеть. И с чего примстилось, никак не разумею. В посольстве меня посылал к калмыкам. На Едичульскую орду пошли в поход - велел мне быть при нем есаулом: к расспросным делам приучал в войсковой избе. Да и сюда прислал с тайным делом к Алмазу Иванычу. И снова велел поспешать к нему на Дон с отпиской Алмаза. 

- Подружил ты с Корнеем! Мимо брата родного промчался - перво к боярам по тайным делам да сызнова на Дон?! Говоришь, в атаманы собрался и ныне уж нас, казаков, знать не хочешь?! 

"Вон он на что осерчал", - догадался Степан. 

- Так, стало, сдружился с Корнеем? - настойчиво и ревниво переспросил Иван. 

- Люблю его. Хитрый он, черт. Скрозь землю на три сажени видит. А добрый... 

- Купил тебя лаской! - прервал Иван. - Ну ладно. Об том опосле рассудим. Ты про Дон расскажи, что там? Говорят, беглецов избегло из Москвы после бунта! 

- Ой, много! - признал Степан. 

- А Корнила назад их в Москву посылает? 

- Да что ты, Иван! - возмутился Степан. 

Иван усмехнулся. 

- Ты, стало, Степан, Корнею во всем прилежен? - спросил он. - Признавайся уж, что ли? 

Степан посмотрел на брата. Он сидел перед ним как утес, грузный, кряжистый, суровый. Даже усмешка на губах его показалась какой-то каменной, тяжелой. Иван смотрел в его глаза отчужденно, враждебно и не по-братски озлобленно. 

- Да в чем мне тебе признаваться? Измену я, что ли, какую замыслил? - вдруг неожиданно для себя, вспыхнув злостью, огрызнулся Степан.