- Ты бы окликнул. Гришатку послал бы. Садись-ко, садись... 

- Ну-у... я сам... захотел... испытать... силу, - тяжело дыша, радостно улыбнулся Степан. 

Он сам теперь выходил во двор, сам выбирал себе место, садился в тени уже разросшихся яблонь, смотрел на купающихся в пыли, отъевшихся возле конюшни голубей, слушал их сытое, знойное воркованье, оглядывал помутневшую от жары синеву горизонта, следил за чайками, реявшими над Доном в густом душном воздухе, вдыхал разогретый запах конюшни. 

Отвыкший было от отца, Гришка снова освоился с ним и карабкался к нему на колени. 

- Слезь ты с колен, батьке тяжко, бессовестный! - крикнула Гришке Алена. 

Но на другое утро она услышала со двора громкий смех и ребячий визг. Алена вышла и увидела, как Степан высоко подкидывает сына над головою и, счастливый, довольно хохочет, а Гришка повизгивает от страха. 

- Какой же ты, малый, казак, коль страшишься? Птахи в небе, глянь, выше летят, не страшатся! - уговаривал сына Степан. - Ну, ну, рви сверху яблочко, вишь - покраснело. 

Июльские грозовые дожди взрастили в степях вторую траву, еще богаче, чем первая, и казаки снова собирались косить. Мимо сада проехали поутру косари. Снимали шапки, кланяясь есаулу, желали здоровья. 

- С нами косить! - тепло шутя, подзадоривали его. 

Фрол деловито в углу под навесом отбил косу, вскинул ее на плечо и поехал в степь. Он не вернулся и к ночи, оставшись в степи на ночлег. 

Раным-рано утром, пока Алена гоняла в стадо коров, Степан спустился с крыльца и почувствовал на открытой груди прохладу влажного ветра. Он радостно усмехнулся ощущенью силы, играющей в мышцах, взял в сенцах седло и уздечку, взнуздал коня, захватил косу и выехал из ворот... 

... Степан косил в ряд с Фролкой, полной грудью, жадно вдыхая горький запах трав, падавших под широкими взмахами. 

Трава поднялась выше пояса. Каждый взмах косы валил целую копну... Солнце палило. Скошенная с утра трава к полудню уже сухо звенела под ногами. Можно было, не шевеля ее, сразу сгребать. 

Степан утомился, но размеренность движений увлекала дальше вперед по ряду. Руки сами ходили взмахами, и было почти невозможно остановиться. После долгой неподвижности работа казалась особенно сладкой и радостной, казалось - ею не насытишься никогда. Она охватывала все существо, отрывала от всяких мыслей. Все чувства и воля уходили в ловкость и силу взмаха. Зеленые стебли с синими, красными, желтыми и белыми пятнышками цветов, мерной волной опадающие под взмахами острого лезвия, стояли в глазах, и даже если во время отдыха прикроешь глаза, они продолжали такими же волнами падать и перед мысленным взором, только вместо размеренного, звенящего шороха косы доносились другие звуки - крик ястреба в небе, стрекот кузнечиков и где-то в станице далекий собачий лай... И вот уже снова окончен отдых. Руки и плечи сначала медленно, как бы ищучи утерянную размеренность, приходят в движение, потом все чаще и чаще взмахивают косовьем. И вот уже снова не оторвешься, не остановишься, словно сросся с косой, и не понять - руки ли ею владеют, она ли руками... 

Когда из травы вскочил человек, Степан не мог ничего понять - кто, что? - и только несколько мгновений спустя разразился неистовой бранью: 

- Чертов пень! Всей широкой степи тебе мало, нашел где задрыхнуть!.. Еще бы разочка четыре махнул - и резнул бы по мясу... Али ты не видел, что косьба полосой прошла рядом?! 

- Ить то-то, что не видал! - словно оправдываясь в содеянном непростительном проступке, забормотал едва спасшийся от косы человек. 

- Счастлив твой бог, казак! Стенька те резанул бы, то наполы пересек бы, как травку! - сказал Фрол. 

- Казак?! - удивленно переспросил незнакомец. - Так, стало быть, что же, я на донской земле ныне? 

- Проснись! Не очухался, дядя? - ответил Фролка. - Хлебни водицы из Дона! 

- Братцы мои! Голубчики! Казачки! - восторженно забормотал незнакомец. - Привел бог спастись от боярской напасти! Дайте, братцы, я вас обниму!.. 

Беглец причитал тоненьким, бабьим голосом. Он казался почти испуганным тем, что добрался туда, куда сам стремился, - в казацкие земли... То растерянно тер он ладонью и пальцами по сухим, потрескавшимся губам, то тянул себя за свалявшийся клок рыжеватой окладистой бороды, по которой текли слезы. 

- Нда-а! Во-он ка-ак! - бормотал он, нескладно топчась на месте. 

И Степан глядел на него в нетерпении и какой-то даже досаде. 

Видно было по облику, что человек бежал долгие дни, хоронясь от людей по лесам, в полях и болотах, обтрепался, изголодался, устал... 

- Что же, Фролка, видно, нам незадача ныне косить. Накормить казака придется, - сказал Степан. 

По пути в станицу беглец рассказал, как две недели подряд, таясь от людей, шел он ночами, а днем забирался куда-нибудь спать. Две недели он не видал куска хлеба, страшась просить подаяния в деревнях. 

Он ел жадно. Голодный звериный блеск загорелся в его глазах, когда увидал он богатства, наставленные Аленой на стол в честь выздоровления мужа. 

- Не слыхали у вас на Дону, что в Москве сотворилось? Вот буча так буча! - оживленный едой и кружкой густого темного пива, рассказывал за столом беглец. - Как в "соляном"1, раскачалась Москва: весь народ пришел к государю челом бить на сильных изменщиков - на бояр да больших купцов... 

- С чего же оно занялось? - спросил Степан. 

- Да сам посуди: истощался народ в нуждишке - ни пить, ни есть. Сколь раз челобитные подавали: мол, старый и малый мрут подзаборною смертью, на медные деньги товаров никто не везет. 

- Пропади они пропадом к черту! - воскликнул Степан. 

- Лихоманка возьми, кто их выдумал! - не вытерпела, вмешалась даже Алена. 

- Злодейское и изменное дело! - согласился рассказчик. - У нас на Москве раз в полсотню все вздорожало. Хлеба не купишь, ан тут еще и указ: подавай пятину! Взять хоть в моей семейке: нас пятеро кое-как живы, а коли пятину отдать - одному из пяти на кладбище... Кому? Хошь жребий кидай! Нашелся в Москве грамотей, исписал письмо, чтобы всем миром встать на изменных бояр и на богатого гостя Василия Шорина. Мы то письмо всю ночь по Москве носили, воском лепили на росстанях к столбам. А утром сошелся народ, и пошли с тем письмом толпой к государю... Он в ту пору случился в вотчине у себя, от Москвы недалече...