Старый Разя ворчал и бранился по поводу новых порядков, побранивались и другие старые казаки, но все привыкли к тому, что деды ворчливы. 

- Им все на свете не ладно. Ко давнему тянет. А того не поймут, что их старость мучит, что силы нету. Он чает, что солнышко худо греет, - ан кровь у него остыла. Он мыслит, что свету нет, - ан просто взор его сам погас, - отмахиваясь от старческого брюзжания, успокаивали горячую молодежь степенные понизовые атаманы. - Вчерашний день не воротишь - того старикам не понять. Прежде били каменными ядрами, а ныне - чугунными да медными. То татарам кланялись, а ныне татары - русским, то было велико княженье, а ныне - держава... 

Тимофей уже никуда не выходил из своего двора, и Степан разгородил плетень, чтобы Алене Никитичне легче было зайти доглядеть за старым, подать ему вовремя еду и питье. 

Старому не хватало силы даже на то, чтобы высечь огня, и часами сидел он с закрытыми глазами и с потухшей трубкой во рту. 

- Батько, иди жить ко мне. Тяжко тебе одному, - сказал как-то Степан. - Давай соберу твой пожиток, перенесу. 

Разя махнул рукой. 

- Не трудись, Стенько... Мне уж... время приспело... - тяжело, с расстановкой вымолвил он. - Ты иди... Я один посижу - ныне солнышко добре согрело... Вот трубку... 

Разя не договорил, что хотел. Степан хотел выкрошить искру, чтобы зажечь ему трубку, но Тимофей уже сидя спал, и сын пожалел нарушить его покой. 

Так старик умер под тихим осенним солнышком, будто уснул или просто засох, как трава. А когда умирал, еще проворчал: "Не казаки - байбаки..." 

Сергей сколотил для него дубову домовину. Степан с Иваном вырыли могилу рядом с могилой матери, и шестеро казаков отнесли старика. 

Сыновья привезли к могиле старинную "Жабу" и, когда опускали в могилу гроб, каменным ядром пальнули в осеннюю степь. 

Тогда вышел к могиле древний донской дед Кирюха, такой, что и Разя годился бы ему в сыновья, и тоненьким голоском сказал: 

- Помирают старинные казаки, азовские осадные сидельцы. Вот Разя помер. Я помру и еще с полдюжины старых дедов, а тогда и казацкому Дону конец... Прощай, Тимохвей, тамо свидимось!.. 

Старик поклонился открытой могиле, надел шапку и один побрел прочь от погоста к станице. 

В молчании, без шапок, склонив головы и уставив глаза в землю, стояли казаки вокруг могилы, возле которой рыжела влажная горка свежевырытой глины. Когда дед Кирюха скрылся в багрянце кленов и желтизне молодых березок, Степан поднял голову и посмотрел на товарищей. Нет, не похоже было на то, чтобы им смириться. Плечистые, грузные, с жилистыми шеями, с обветренными лицами... Не силой, а силищей налиты были эти руки, которыми не одни только сабли держать, а впору и горы ворочать. Или не твердо стоят на земле эти крепкие ноги, с детства привычные к стременам?.. Крепки казаки, как стволы дубов, медведь не собьет такого ударом. 

Степан встретился взглядом с Иваном, и ему показалось, что в братних усах скользнула усмешка. 

Иван шагнул ближе к могиле. 

- Не верь, батько! - громко сказал он. - Наврал старый филин Кирюха. Жив будет Дон, пока мы поживем и своих казачат возрастим орлами. А ты, батько, почивай, не сумься. Будет время, придем и все сами тебе порасскажем. 

Иван поднял ком из-под ног и бросил его о дубовую крышку гроба. За ним кинул Стенька свою горсть земли, и каждый из казаков добавил по горсти, пока не взялись за лопаты. 

И, возвращаясь с погоста к станичному атаману на поминки по Разе, казаки были бодры и уверены в том, что выстоит Дон перед всякой грозой и бедой. 

Атаман Зимовейской станицы 

Иван во всем разделял мысли старого Тимофея, как разделяло их множество "верховых" казаков. 

Когда круг в Черкасске решил не допускать в станичные дела новых пришельцев, Иван у себя в станице принял в этот год еще десятка два новых казаков, пробравшихся от Воронежа. 

- Отколь, Иван, к тебе прибыли казаки? - строго спросил Корнила, вызвав его к себе в войсковую избу. 

- А ты что, боярский сыск взялся править за беглыми? - дерзко ответил Иван. 

- Весь род у вас баламутный! - гневно воскликнул Корнила и возмущенно вскочил с кресла. - Батька твой Тимофей всех полошил, старый, а ныне ты Дон мутишь тоже не плоше батьки?! В остатный раз тебе говорю: хочешь в мире жить с войсковой старшиною - не лезь на рожон. Что круг решил, то закон! 

- Заелись вы, значные! - не сдался Иван. - Человечьей души в вас не стало. "Закон, закон"! А куда людям деться, когда с них шкуру с живых снимают?! 

- Русь велика, и мы с тобой хлебом всех не накормим, Иван, - мягче сказал Корнила. - Давай без свары рассудим. На сей раз я тебе сполна дам хлебное жалованье на всех, а больше ты баловать и своеволить не смей! - Корнила погрозил Ивану Тимофеевичу жилистым пальцем. - Тимофея, любя, терпел со всем его своевольством. А ты молод стоять на пути атаману всего Войска. А станешь еще колобродить - и задавлю! 

Иван поправил шапку, словно попробовал, крепко ль сидит она на голове, и упрямо надвинул ее на самые брови. 

- Корнило Яковлевич, не грози, не то нас казачество будет с тобой рассужать! - не поддаваясь мягкости атамана, жестко ответил он в сознании своей правоты. 

Корнила вспылил: 

- Ты что же, мятеж поднимать?! 

- Эко слово боярское молвил: "мятеж"! - усмехнулся Иван. - Кабы думал ты о казацкой вольности, берег бы Дон, кто бы вставал на тебя мятежом?! Бояре давят казачество по Днепру и по Дону. Одно нам спасенье: всех казаков от Буга до Яика слить в едином казацком братстве. Державу казацкую учинить. 

- От русского государя, что ль, отложиться хошь, оголтелый? - воскликнул Корнила. - Дурак ты, я вижу! Грозишь мне казацким судом?! Ай, страшусь! Ай, боюсь! Да хочешь, твои слова я скажу на кругу - и тебя, как изменщика, схватят... Во будет "держава", когда тебя закуют в кайдалы да повесят!.. Ведь мы государям московским цалуем крест, и ты цаловал... Куды ж ты воротишь?! 

Иван смутился. Он понял, что в самом деле сболтнул лишнее. 

Корнила увидел свою победу и вдруг уже ласково, по-отечески засмеялся. 

- Горяч, Иван! Ну, вечером приходи пображничать. Угощу венгерским. И хлебное жалованье на сей раз получишь сполна на всех. А стариковскую ухватку кума Тимоша ты брось: не те времена.