- К домам! - зашумели товарищи Стеньки. 

Корнила съездил к воеводе и возвратился в казацкий стан словно бы огорченный. 

- Велели и мне ворочаться на Дон, - стараясь скрыть радость, сказал он. - Бранился боярин, пошто я кидаю Дон сиротой. "Без тебя, говорит, атаманов доволе. Подраться кому найдем, а ты Доном правь". 

- Богдана страшатся! - сказал Степан. 

- Чего ты плетешь?! - удивился Корнила. 

Стенька жарко и возмущенно пересказал ночной разговор боярина с думным дьяком, который он слышал в саду. 

- А ты, Стенька, язык береги. За такие-то речи тебе его могут урезать, - предостерег Корнила. 

Несколько дней спустя станица Ивана двинулась вместе с другими на Дон. Послав против шведов войскового есаула Логина Семенова, мелкорослого, узкоплечего казака с густою рыжею бородой до пупа, Корнила поехал домой. 

С панами было заключено наконец перемирие. Молодые донские казаки чувствовали себя победителями и весело пели, возвращаясь к домам. 

Стояло жаркое лето. Повсюду цвели хлеба. Над полями звенели жаворонки, и по дорогам между полями, где ехали казаки, подымалась туманная серая дымка дорожной пыли... 

Старинный друг Тимофея Рази Ничипор Беседа не одобрял мира с панами и корил молодых казаков за преждевременное веселье. 

- Раззевались вы, хлопцы, орете песни, - ворчал он. - Мыслите: вы одолели панов. А паны смеются: дураков обманули, мира выпросили, чтобы к войне собрать силы. 

Едучи рядом с Корнилой и слушая деда Ничипора, Стенька спросил: 

- Крестный, а вправду - пошто же мы на свейцев войною? Свейцы ведь сами пошли на панов вместе с нами, за правду. 

- Мы старые русские земли пошли отнимать у панов - в том наша правда, - ответил Корнила. - А у свейцев какая правда? Залезти в чужую землю? Польшу нечестно побить, да там и с нами затеять драку?! 

- А с нами пошто им драться? - спросил Степан. 

- Все то разуметь надо, Стенька, - сказал умудренный жизнью Корнила. - Свейский король с турецким султаном в дружбе - оттого и свейцы для нас худое соседство. Оставишь их в польской земле, и покоя от них не жди! Не глупы бояре, что наперво их рассудили побить, пока они крепко на новых местах не сели. 

- Рассудили! - услышав слова Корнилы, ворчал дед Ничипор. - Колотили панов, колотили, а ныне в заступу им посылают. Кого? Запорожцев! Намедни прошел гетмана Хмеля сынок Юрко с казаками. Спрошаю: "Куды?" Воны сказывают: "Панам в допомогу на свейцев послали! Глумятся над нами бояре и белый царь. На то ли мы сами под царскую руку просились?!" Панам-то того и надо, да после нам сызнова все, как в песне, спивают: "Мы мочили, мы мочили, потом начали сушить. Мы сушили, посушили, в воду кинули мочить..." 

Степан с любопытством прислушался к ворчанию старика. Он тоже, казалось, был по-своему прав... 

- Что брешешь, дед?! - одернул Ничипора Корнила. 

- Ты, Корней, помолчи. На помосте в Черкасске при всех казаках со мной обнимался. Нова война придет - опять со слезой целоваться полезешь, - огрызнулся старик. - А паны-то привыкли от украинских хлопов хлеба тащить на веселую жизнь. Не отстанут они, потянутся к старым своим поместьям и с нами затеют свару. Мы и тогда поколотим панов, - не об том крушусь, что они одолеют, - да краше нам было бы ныне же с ними покончить. А бояре просты, в обман поддались!.. 

Но не затем даны молодым казакам кудрявые головы, чтобы таить и пестовать черные мысли. Ворчание деда мало смущало молодежь. Тряхнув кудрями, стряхивали они все заботы и снова горланили над степями казацкие песни. И вместе со всеми, счастливый, ехал Степан, возвращаясь на Дон. 

Радостно узнавали они речные переправы, пройденные ими в начале похода, одинокие вербы, хутора и станицы... 

Несколько раз поглядывал Стенька на крестного, готовый вот-вот спросить про его чернобровую падчерицу Настюшу, но как-то не к лицу было казаку самому затевать разговор о дивчине. А может, ее уж и выдали замуж? Чего не отдать? Повидаться бы с ней! Да кто знает - теперь позовет ли крестный бывать в Черкасске? 

Казаки ехали походным порядком. Хотя они возвращались к домам, но в степях не на редкость встречи с крымцами. Как знать - вдруг свейцы договорились с азовцами или с Крымом, а те и нагрянут в степях, гололобые черти!.. Потому, возвращаясь домой, по степям высылали дозоры, как на войне, и Степан скакал впереди со своей дозорною полусотней. 

У Донца казаки разделились: Корнила с понизовыми пошел к Черкасску, а остальные двинулись прямиком к верховым станицам. 

- Бывай, Стенько! - позвал крестный. - Бывай ко мне в дом да батьку с собой привози!.. 

"Сказать, что ли, Насте поклон?" - снова подумалось Стеньке, но он промолчал и только почувствовал, как залились румянцем щеки да загорелись уши. 

- Спасибо, крестный, приеду, - пообещал он, обнявшись с войсковым атаманом. 

Королевна-Дубравна 

И вот распахнулись ворота. Вот снова знакомый широкий двор с вышитым полотенцем возле колодца, любимые матерью алые цветы, разместившиеся под окнами, полутемные прохладные сенцы с двумя бочонками: в одном - пиво, в другом - холодный искристый квас. Приземистый курень с дубовыми полками по стенам, на которых вперемежку наставлена глиняная, серебряная и оловянная посуда, возле окна материнская прялка с резным, знакомым от детства узором... 

И тысячи детских воспоминаний ворвались в сердце Степана, закружили голову радостью возвращенья домой. И жеребец Дубок узнал дом, заржал изо всей широкой груди. 

Словно сквозь сон, обнимаясь с батькой, вдохнул Степан еще во дворе знакомый табачный запах, а в сенцах обнял плакавшую от счастья мать. Уже его усадили и стали расспрашивать. Уже улыбался он всем и каждому. И вдруг замер с открытым ртом, когда со двора вошла с тяжелой ношей свежего, душистого хлеба рослая русокосая девушка... "Что за Королевна-Дубравна?!" - подумал Стенька, встретив взором темную синеву ее взгляда. 

Она заметила удивление и восхищение казака, застенчиво и робко потупилась. И тогда по смущенной складочке возле рта Стенька узнал ее... 

- Алешка! - воскликнул он и, еще больше смутясь, чем она, степенно поправился: - Здравствуй, Алена Никитична!