Иван посмотрел с насмешкой на брата и шутливо надвинул ему на глаза шапку. 

- Эх ты! Заступщик за правду! - тепло сказал он. - Они же все, отпираясь, в расспросе твердят, что заступы твоей не молили, а ты, дескать, сам "неистово, аки зверь, напал на монастырского брата Афанасия и топором его сек ажно насмерть". 

- Чего ж теперь будет? 

- Вот то-то - чего? Будет тебе от крестного на орехи! Меня и то за тебя чуть живьем не сожрал. Сказывает, другим казакам на Москву прохода не станет, коли тебя не послать к патриарху. А ты, вишь, и царю не хотел поклониться, предерзко с царем говорил. 

- Как предерзко?! - удивился Степан. 

- А как? На Дон его звал дудаков травить соколами... Корнила горит со стыда... 

Стенька потупился. Воспоминанье о встрече с царем и так его каждый раз смущало. 

- Не поеду в Черкасск, - угрюмо буркнул Степан. 

Иван качнул головой. 

- Нет, ехать надо, Стенька! Ты казак, не дите. С покорной башкой к нему явишься - сам пощадит. Вдвоем уломаем! - сказал Иван. 

Серебряная луна в легкой дымке катилась над Тихим Доном, соловьи продолжали греметь в ветвях ивняка. Но Степан уже ничего не слышал: ему представлялся либо путь на Москву в цепях, либо глухая засека где-нибудь на сибирской окраине, куда из Москвы посылают в службу провинившихся ратных людей... 

Ратные трубы 

На рассвете, собираясь с Иваном в Черкасск, Стенька хотел разбудить Аленку, но Иван отговорил его: 

- У Корнилы в доме с Сергеем не потолкуешь ладом - все будет ему недосуг за работой. А тут, во станице, оставишь ее, он сюда за сестрой приедет - и вдоволь наговоритесь... 

Они отправились в путь вдвоем. 

Стенька гордился Иваном. Какая величавая, орлиная осанка у него! И бороду успел вырастить пышную и густую, будто уж сколько лет в атаманах. А шапку носит совсем особо, сдвинув на самые брови... Да слушает, что говорят, чуть прищурясь, будто легонько смеется над всеми. А сам говорит крепко, твердо, голос густой. Что сказал - то уж то! И душою прям, ни с кем не кривит. Кто неправ - хоть Корнила, - так прямо и режет!.. А на коне-то каков!.. 

Дразня отвыкшего от езды Степана, Иван обгонял его на своем скакуне, перескакивал через камни, овражки, ямы, резвился, как сверстник Стеньки. 

Степан почти позабыл о нависшей над ним грозе. 

По пути приставали к ним атаманы из других верховых станиц, и тут Иван перестал казаться мальчишкой. Казаки говорили между собой о том, что по дороге проехал в Черкасск царский посланец. Они гадали: не затем ли их вызвал Корнила, чтобы выслушать царское слово, и что за новость привез дворянин от царя казакам? 

К концу третьего дня, уже скопившись большой ватагой, подъехали атаманы и казаки к Черкасску. После переправы они проскакали мимо городского вала и шумно въехали в город, громко здороваясь на скаку с черкасскими казаками. 

- Что молвит народ про московского гонца? Пошто прибыл? - спросил Иван знакомого пожилого казака, пристраивая к коновязи своего скакуна. 

- На Москве, мол, проглянуло солнце, и ум у царя просветлел: слышно - зовет войною на польских панов. 

- Гуляй, сабли! - радостно вскрикнул Стенька. 

Иван взглянул на него и усмехнулся. 

- А ты, Степан, в чернецы не годишься, - ласково сказал он. - Счастье тебе, богомолец святой: на войну пойдешь - все вины простятся. 

У войсковой избы толпились казаки. Тысячи их сошлись сюда. Много съехалось из соседних станиц. Над площадью стоял гул голосов. Только и разговоров было что о войне. 

Кланяясь во все стороны и переговариваясь на ходу со знакомцами, Иван вошел в войсковую, а Стенька остался на площади в толпе молодежи. 

- Сабли точить, Стенько! - ликующе выкрикнул у крыльца есаульский Юрка из Зимовейской станицы, и голос его сорвался от радостного волнения. Он даже забыл поздороваться со Степаном, которого не видал больше года. 

- Наточим! - степенно ответил Степан, опасаясь в наивной радости оказаться похожим на Юрку. 

Но самого его заразила та же горячка, и едва он заметил на площади нового знакомца и сверстника - белобрысого Митяя Еремеева, как, забывшись, тут же воскликнул: 

- Митяйка! Коней ковать!.. 

Говор, крики и споры на площади разом замолкли, когда на крыльцо вышел один из войсковых есаулов. 

- Уняли б галдеж, атаманы, - сказал он, - тайному кругу сидеть не даете, в избе слова не слышно! 

- А какого вы черта там тайно вершите! Али опять продаете боярам казацкий Дон?! - крикнул хмельной казак. 

- Тю ты, пьяная дура! Там ратный совет! Помолчи! - одернули рядом стоявшие казаки. 

- Ты только нам повести, Михайло, быть ли войне? - закричали с площади. 

- Разом выйдет старшина и все повестит, - уклончиво пообещал есаул и ушел обратно в избу, сопровождаемый озорными криками молодежи и еще большим шумом. 

Но атаманы и после этого немало погорячили казаков. 

И вот, наконец, появилось из дверей войсковой избы торжественное шествие есаулов со знаками атаманской власти, за ними вышел Корнила, одетый в алый кармазинный кафтан с козырем, унизанным жемчугом. Из-под распахнутого кафтана сверкал на нем боевой доспех - чеканенный серебром железный колонтарь1. Сбоку висела кривая старинная сабля. 

- Давно бы так-то, Корней! Долой панский кунтуш! 

- На казака стал похож! - задорно закричали с разных сторон из толпы. 

- Гляди, еще бороду отрастит и совсем православным будет! 

Атаман шел через толпу казаков, как бы не слыша непочтительных выкриков и чинно беседуя с важно выступавшим царским посланцем - чернобородым с проседью дворянином, одетым в парчовый кафтан, из-под которого тоже виднелась кольчуга. Ратный убор обоих вельмож явственно говорил о надвинувшихся военных событиях. 

В толпе атаманов и есаулов из верховых и понизовых станиц Степан увидел также Ивана и тотчас, ревнивым взглядом сравнив его с прочими, решил, что Ивану под стать лишь один войсковой атаман - сам Корнила.