Только после масленицы Степан миновал Коломну и подходил к рязанским уездам. 

Перед уходом Степана в Соловки Сергей Кривой просил не забыть по пути у Перьяславля-Рязанского зайти к его матери и сказать ей, что он жив и здрав, живет в казаках и в недолгое время сам соберется выручить мать и сестру из дворянской неволи. 

За Перьяславлем Стенька свернул с дороги в глухое село. 

Пошатнувшись набок, стояла приземистая избушка с окошком, забитым двумя досками. Сережкина мать умерла, а сестренка жила по сиротству, переходя от соседа к соседу. 

Прокопченная изба, где она ютилась в те дни, была полна дыму и едва освещалась узким, низким оконцем, затянутым пузырем. Трое ребятишек хлебали ячменное варево из глиняной черепушки. Хозяйка со злостью трясла ногой зыбку, подвешенную к потолку. В зыбке надрывался ревом четвертый младенец. В кутке топталось пять-шесть овечек, а под скамьей похрюкивал поросенок. 

Степан у порога перекрестился. 

- Аленка живет у тебя? - спросил он хозяйку. 

- Послал господь за грехи, - со злостью отозвалась хозяйка. - Своих четверых не хватает! Сиротский рот еще к нашей кормушке прилип... Тебе зачем? 

- Брат велел ее навестить. 

- Сергушка? Неужто жив?! - удивленно воскликнула женщина. - Постой-ка я ее скличу. 

Хозяйка вышла во двор. 

Смешная, в материнском латаном тулупе почти до пят, в зимнем драном платке, босиком, вошла в избу девчонка, взглянула на Стеньку и, смущенно потупясь, не смела ступить дальше порога. 

- От брата Сережки, с казацкого Дона, тебе поклон и гостинец, - сказал Степан, сразу узнав ее по глазам, таким же синим, как синь был единственный глаз Сергея. 

И, словно подарок Кривого, Стенька вытащил из заплечной сумы зеленые сапожки, купленные для мимохожей красотки в Москве, да на полтину серебряных денежек из заработка, полученного у кузнеца. 

Аленка не смела коснуться сокровища. 

- Дура, бери! Коль дают, так, стало, твое! - подсказала хозяйка. - Кто же тебе, дура, чужое даст! 

Девчонка робко взглянула на казака и несмело шагнула к нему. 

- Бери, бери, дева, не бойся. Сережка тебе послал, - поощрил и Степан. 

Аленка вдруг жадно схватила и то и другое. 

По-крестьянски засунув за щеку деньги, она тут же уселась на земляной пол среди избы, натянула на красные от холода босые ноги нарядные, щегольские сапожки. 

Степан улыбнулся. Он рад был тому, что не забыл разыскать ее, нашел и доставил девчонке радость. 

- Хороши сапожки? - спросил он. 

- Будто на смех! Боярышня, что ли, в таких сапожках?! Засмеют люди добры и грех! Снесла бы поповне в поклон за заботы... И денежки тоже дала бы кому прибрать. Про черный день пригодятся, - деловито сказала хозяйка. 

- Не слушай, Аленка, ее. Никому не давай - сама береги! - возразил Степан. 

- Чему научаешь дурищу! - вдруг взъелась хозяйка. - И так ее, сироту, миром кормим задаром, ради Христа. Не от богатства, а ради милосердия кормим. Кому бы сама за себя заплатила - и в том бы не стало греха!.. Жрет, как боров, по избам-то ходит чужих ребят объедать. А хлеб, он горбом дается!.. Пускай, коли так, Сережка ее забирает к себе в казаки - с мира лишнюю глотку возьмет. 

- Да девчонка корова, что ли! - воскликнул Степан. 

- Корову кормлю - молочка надою. А с девки что взять?! Ты харчи не припас для нее, так держи язык на веревке... Куды ей деньжищи! Чего она в них разумеет?! 

- Я сам с ней к попу пойду. Пойдем, дева, - позвал Степан, резко поднявшись с лавки. 

Девчурка в один миг сдернула с ног сапожки, сунула их за пазуху и вскочила. 

- Дармоедка, шалава! Куды собралась? А робенка кто станет качать?! - закричала со злостью хозяйка. - Уйдешь, так в избу назад не ходи! 

Аленка в испуге замялась. 

- Идем, идем! - повелительно вмешался Степан и, взяв ее за руку, шагнул за порог. 

- Ну и ведьма тетка Прасковья. Прямо яга! - сказал Стенька. 

- Сама ведь она сирота. От убогости сердце травит, - вступилась Аленка. - А так она добрая. Пра-а! Бывалоче, сядет, обымет меня, как мамка, да в слезы... Вот тетка Феклуша да тетка Матрена - те злые. 

Аленка всхлипнула, из глаз ее брызнули слезы, и она прорвалась невнятным, горестным лепетом. Рассказывая о смерти своей матери, о том, как обе - она и мать - считали, что Сергея давно нет на свете, она говорила со Стенькой, как будто это был сам Сергей. Успев уже привыкнуть к своему одиночеству, она вдруг почувствовала неодолимую жажду родственной близости и жаловалась Стеньке на свои обиды, называя чуждые ему имена каких-то людей. 

- ...И овечек наших порезали всех и телочку нашу забрали... С белым пятнышком телка была... Тетка Марфа мне баит: "Сама жрала мясо"... А поп тоже хитрющий - себе норовит: овечку за похороны увел... Три дня продержал меня в доме да выгнал. А три-то дни пост был, мясного не ели. Как уж меня прогнал, тогда и овечку колоть... Тебя-то они забоятся, а с маленькой им нипочем - что хотят, то творят. Я кому пожалюсь? К мамане, бывалоче, летом бегу на могилку... А нынче не видно... Креста-то все нету. Хоть поп обещал за овечку, что крестик справит, ан не собрался. А без креста-то под снегом ее не найти... Вот тут он живет... 

Аленка показала Степану поповский дом и наскоро, шмыгнув ладонью по носу, вытерла рукавом залитые слезами щеки. 

Степан растерялся, только теперь подумав: о чем он будет говорить с попом? Что сказать? Грех обижать сироту? Да кто же попов поучает?! 

- Ты чего ж, забоялся? - спросила девчурка. 

- Боялся я сроду кого! - со злостью сказал Степан. - Да что ему толковать, если совести нет у попа!.. Я ему наскажу - тебя пуще обидят... 

Степан подумал, что, оставшись одна, девчонка себе наживет еще больше врагов, если он побранится с попом. 

- Прощай, Аленка! Ты им скажи, что я деньги тебе не оставил, с собой унес, а сама их припрячь. Да терпи маленько. Сергей тебя выручит - вишь не забыл! - утешил на прощанье Степан Аленку и зашагал по подтаявшей за день дороге...