- Здорово, молодой! - приветливо крикнул он и, не ожидая ответа, широко распахнул дверь. - Заходи, погрейся... 

Не в силах вымолвить слова в ответ, Стенька хотел перешагнуть порог жилища, но в глазах помутилось, он качнулся... и только тогда пришел в себя, когда уже без шапки и без сапог лежал на скамье. 

Старик ему что-то сказал, но Степан не ответил. Пока тот выходил в сени, казак снова бессильно закрыл глаза... 

Покойник-отец явился ночью в избу и уселся на лавке напротив. 

- Наделал дела, сынок! - с укором сказал он, будто живой, шаря за голенищем табачную трубку. - Сгубил человека без покаянья, а ныне его душа, проклятая, бродит, вот так-то, как и моя, да мучит меня, собака, - зубами грызет, пристает: "Твой сын, мол, меня топором тяпнул, а ныне покою мне нет. И тебе не дам же покою!.." 

- Назад не воротишь, - сказал Степан, - чего мне с ним делать! 

- Молись за него, окаянного, - возразил Тимофей. - Он сказывает: "За тебя молиться шел Стенька. Стало, и ты повинен, что я околел без церковного покаянья!" Пошли мы с ним к ангелу: мол, рассуди нас! И послал нас ангел назад от ворот... 

- Чего же он сказал? - просто спросил Степан, словно говорил не об ангеле, а о станичном есауле. 

- Твой сын, мол, Стенька. Ты сам его сговори молиться. Хоть в монастырь пусть идет пострижется, а покою проклятой душе добудет! - ответил отец. 

Дверь рыбацкой избы распахнулась, вошел убитый монах, по-волчьи щелкнул зубами, распахнул синий рот, весь в крови... 

- Ага-а! Вон куды ты забрался! - накинулся он на старого Разю. - Печенку свою от меня спасаешь?! - Он страшно завыл, лязгнул клыками. 

Тимофей вскочил с лавки... 

- Батька! Постой!.. - крикнул Стенька, готовый еще раз убить Афоньку. 

Но старый Разя пропал вместе с монахом, как не было их обоих... 

Стенька проснулся в холодном поту. Пес заливался лаем за дверью... 

Старик рыбак рядом на лавке спал, вытянувшись во всю длину. Глядя на него, Стенька вспомнил, как, умирая, лежал такой же костлявый и длинный Разя. 

"Вот уж и помер батька, и я не успел дойти в Соловки. А теперь и хуже: на том свете покою ему не стало! - корил себя Стенька. - Да кабы шел я тихо, по чину, как надлежит богомольцу, то, может, и дожил бы батька..." 

Он вспомнил разом все страшные рассказы своих спутников-богомольцев о вещих снах, о явлениях душ умерших, о колдунах, о людях, убитых без покаяния и молитвы... 

Приход покойника-отца и убитого монастырского приказчика показался Степану не сновиденьем, а страшной явью... 

Степан вскочил с лавки, схватил хозяина за плечо и изо всех сил начал трясти. 

- Чего ты? Чего, молодой? - пробормотал спросонья старик. 

- Далече отсель монастырь? - нетерпеливо спросил Стенька. 

- Пошто тебе? 

- Свези меня в обитель, отец! Нельзя мне в миру... Не хочу грешить, а грешу... Православного загубил... Кинусь игумну в ноги, чтобы в монахи постриг... - бормотал казак, как в горячке. 

- Ишь ты какой! - усмешливо удивился старик. - Птица индейская ты - больше никто... Есть в Индии таки птицы: голову сунет в песок и мыслит, что схоронилась. Так-то и ты: "В монастырь!" Птица! Вчера мне рыбак встрелся на море, сказывал, что Афоньку убили. А что ж тут сказать? Туды, говорю, и дорога. Какой же тут грех?! 

Старец глядел на Степана веселыми, молодыми глазами, словно над ним смеялся: 

- Что ж, индейская птица, поедим да поедем. Робкому смелости не вобьешь. Повезу. 

- Отколе ты взял, что я робок? - вспыхнул Степан. 

- Мира страшишься, людей страшишься - кто же ты еси? Боязливец, реченный трус... Страха ради в монахи с таких-то лет!.. 

- Нравом горяч я, - оправдываясь, пояснил Степан. 

- Горяч - не беда, - возразил старик, - и холоден - не беда. Сказано во откровении Иоанна: "Поелику ты ни холоден, ни горяч, но обуморен еси, изблевати тя от уст моих имам!" Афонька твой сам сколько душ загубил нипочем!.. 

Но Степан был встревожен ночным сновидением и рассказал о нем старику. 

Старый рыбак слушал его тепло и с сочувствием. Он поставил перед Степаном миску с едой. 

- Ешь покуда, - сказал он, - а там и рассудим после. Силой тебя держать не стану. Захочешь - не то в монастырь, хоть в пекло ступай... 

Молча Степан принялся за еду. 

- Послушь, молодец казак, - снова заговорил старик. - Шли два друга с рогатинами в лесу. Видят - зверь человека дерет. Пал один на колени, учал молиться: "Господи, помоги человеку, пошли ему чудо - пусть зверь почует, кую неправду творит!" А товарищ его не молился - схватил рогатину да всадил зверю в брюхо. Кто прав? - Старик засмеялся. - Так-то, Стенька! А ты: в монастырь, молиться! 

- Куды ж ты велишь? - растерялся Степан. 

- На плечах не кочан, смекай! - заключил старик. - А сонным видениям веру дают легковеры. Не батька к тебе приходил. Кто помер, тот больше не ходит. Сам ты себя терзал. 

В напряженной задумчивости Степан сдвинул брови, и оттого шрам у него на лбу, оставшийся после драки за Сережку Кривого, стал еще глубже. 

"Сережка вон тоже сгубил человека, не в монастырь ушел небось - в казаки!" - говорил про себя Стенька. 

Старик молча наблюдал напряженное раздумье казака. 

- Ну что же, - сказал рыбак, - иди погуляй по бережку, с миром простись. Вишь, море в ночи разыгралось. Маленько волна упадет, и я тебя в монастырь отвезу. 

Стенька, охваченный смятением и сомнениями, вышел из избы рыбака. Ему безотчетно хотелось остаться теперь одному. Старик мешал ему думать... 

"...хоть правду старый сказал, что молитвой в беде не поможешь, коль зверь человека дерет... Да что же, Афонька - не лютый ли зверь, пуще волка!.. И зверя убить али грех?! Да есть ли в таком и душа?!" - продолжал размышлять Степан. 

Море шумело и пенилось. Волны невиданными водяными горами катились из неоглядной дали, шли на Степана и вдруг, разбившись о берег у самых его ног, шурша по песку, убегали назад, как белые змеи. Влажный холодный ветер летел над морем, срывал с гребней брызги и бросал их в лицо Стеньки. С каждой минутой ему дышалось свободней и легче, словно тяжелый камень сползал с плеча и будто Степан с убегающею волною сам уплывал в этот морской простор, который лежал впереди вольней, чем донская степь... И вся эта ширь - море и небо - вливалось в сердце Степана, и сердце стало само просторным, как море...