Думный дьяк дописал еще строчку в только что начатой коротенькой грамотке и сложил листок вчетверо. 

- Отдай сию грамоту во зимовой станице атаману Ереме Клину, - сказал он, отпуская Степана.1 

Донские казаки обступили Степана. Некоторых из зимовой станицы он знал раньше. Других, может быть, никогда и не видел, но лица их, голоса, повадка - все казалось ему родным и знакомым. Он словно попал домой, в свою семью. 

Его заставили рассказать всей станице свои приключения. Слушали, добродушно подсмеивались, дразнили его. 

Но когда Стенька рассказывал, что он поднял шум в Посольском приказе, все одобрительно заговорили: 

- Знай наших! Донские не пропадут. Видать казака по нраву! 

Стенька пересказал и весь разговор с Алмазом Ивановым. Громкий хохот прерывал его все время, и юный казак не сразу взял в разум, что тут смешного. 

- Да как же ты, Разиненок, с Алмазом Иванычем в спор ввязался?! - воскликнул Ерема Клин. - Алмаз-то Иваныч ведь думный дьяк! Ты помысли-ка: думный! Ведь он в царской Думе с боярами рядом сидит, он всех послов из чужих земель принимает и споры с ними ведет, у самого государя в палатах повсядни бывает, советы дает царю. А ты его поучать?! Ну, сказывай дальше, каков у вас спор был? 

Степан рассказал, как Алмаз, хлопнув по бумагам ладонью, сказал, что сам государь, да и он с государем, трудится для той же великой правды, за какую пошел Тимофей Разя. 

- Ого! Вот так притча! - не выдержал Клин. - Вон про что он с тобой толковал! - Ерема Клин подмигнул окружавшим его казакам. - Знать, послы от гетмана Хмеля - Силуян да Кондрат Бырляй недаром приезжали в Москву просить принять Запорожье под царскую руку... Ну, добрые вести, Стенька!.. Небось Алмаз, каб разумным тебя почитал, не открыл бы тебе столь великой державной тайны... 

- Алмаз - человек-алмаз! Он друг казакам! - заговорили вокруг. 

- Не боярская кость! - поддержали другие. 

Кашевар зазвонил в чугунную сковороду, и казаки стали вытаскивать ложки. Стеньку посадили к миске с варевом, расспрашивали про Дон, про Черкасск, про набеги крымцев, как миновала зима, как ловится рыба... 

- Написал мне Алмаз Иваныч - тебя поучить за то, что ты всю державу на правду своим кулаком хошь направить, - сказал после ужина Клин и начал отчитывать Стеньку. 

Но даже ворчливая речь атамана была Стеньке радостна после всех злоключений. Да и нельзя сказать, что Ерема сильно бранился. Больше всего он ворчал на московскую волокиту, на то, что станицу так долго не отпускают на Дон, до сих пор не сполна дали сукна и порох еще не весь отпустили. Расспрашивал про отца, потом угостил Стеньку водкой и сказал, что наутро отпустит его посмотреть Москву, чтобы только нигде, спаси бог, не вступался в драку. И после всего, наконец, похвалил Степана, что он не спустил купцу и побил ему рожу. 

- Пусть знает донских казаков! - заключил Ерема. 

Наутро все казаки зимовой станицы принимали участие в сборах Стеньки. Чтобы пройтись по Москве, ему дали поновее кафтан, лучшего дегтя для смазки сапог и красивую шелковистую шапку, неплоше той, какую когда-то ему подарил Корнила. 

Сам Ерема Клин осмотрел его и, хлопнув ладонью между лопаток, весело заключил: 

- Казачина ладный! Иди погляди Москву. На всю жизнь упомнишь. 

Стенька вышел изо двора, где стояла станица, и весело зашагал перелеском, ржаною нивкой и слободой, у входа в которую чернела вблизи дороги закопченная кузня. 

Улицы слободы вдоль заборов и стен домов поросли травой, в которой сверкали под утренним солнцем цветы одуванчиков и ромашки. Из открытых окон домов доносились запахи варева. Хозяйки уже возвращались с кошелками с торга. На перекрестках всюду сидели торговки квасом, солеными огурцами, мочеными яблоками. 

Степан купил полный карман жареного тыквенного семени и, поплевывая, шел вразвалку, походкой беспечного человека. 

Золоченый купол Ивана Великого, сверкавший на солнце, служил ему путеводной звездой. 

Его обгоняла в пути бесконечная вереница возов и возков, порожних телег, всадников, и от пыли, вздымаемой лошадьми, ему казалось, что вся Москва утонула в каком-то душном золотистом тумане, из которого выплывали то поп, то посадский ремесленник, старуха с базарной корзинкой, вереница ребят, скакавших верхом на прутьях... Все это было и на Дону. Но вдруг послышались крики, топот, пролетели в пыли какие-то всадники, от которых народ метался с дороги под окна домов и к воротам, спасаясь от ударов плетей. И вот в туче пыли пронеслись на конях две высокие, аршинные шапки... 

- Бояре проехали! - с облегчением сказал кто-то. 

И снова по улице стали спокойно двигаться люди. 

Нет, такого на Дону не бывало! 

В стенах Китай-города казак попал во многолюдную толчею бесконечных московских торгов. Толпа подхватила его и понесла по торжищу. 

Шумным и пестрым бывал майдан на Черкасской площади, куда съезжалось немало заморских гостей со своими товарами. Когда с отцом или старшим братом Степан приезжал в Черкасск, его глаза разбегались от множества и пестроты товаров. Но московский торг, с рядами богатых лавок, с разноголосыми, пронзительными выкриками продавцов всевозможных товаров, дивил казака своей ширью и изобилием. 

"Сколь же надо возов, чтобы экие горы товаров свезти в одно место!" - думал Степан. 

Московский торг отличался еще и тем, что каждый товар был в строгом порядке, в своем ряду: сапоги - с сапогами, одежда - с одеждой, посуда - с посудой, там мясо, там рыба, там масло и яйца. 

Он свернул в шорный ряд, которым так славился черкасский казачий торг. Витые ременные плетки с узорными рукоятками, недоуздки, уздечки с медными и серебряными подборами, седла, высокие сапоги с острогами увлекли его взор. Он видел, как, приценяясь, щупают и разминают покупатели скрипучую, едко пахнущую кожу, с божбой и крикливыми клятвами жарко торгуются продавцы. 

"Вот бы эко седельце купить! - думал Стенька, впившись взглядом в богато украшенное седло, и тут же в душе рассмеялся. - Хорош был бы я - в Соловецку обитель на богомолье с седлом идти!"