Дед поставил на огонь котелок, начал варить похлебку. 

- Вот, милые вы мои,- сказал дед, закуривая,- бродите вы, как нанятые, по 

лугам, по озерам, а того нету у вас в понятии, что были все эти луга, и 

озера, и леса монастырские. От самой Оки до Пры, почитай, на сто верст, 

весь лес был монашеский. А теперь народный, теперь тот лес трудовой. 

- А за что им такие леса были дадены, дедушка? - спросила девочка. 

- А пес их знает за что! Бабы-дуры говорили - за святость. Грехи они наши 

замаливали перед матерью божьей. А какие у нас грехи? Грехов у нас, 

почитай, никаких и не было. Эх, темнота, темнота! 

Дед вздохнул. 

- Ходил и я по церквам, был грех,- пробормотал смущенно дед.- Да что 

толку-то! Лапти даром уродовал. 

Дед помолчал, накрошил в похлебку черного хлеба. 

питые, не сытые. Топталась она всю жизнь с ухватами у печки, покуль черви 

в глазах не заводились. Ты не смейся, ты это брось! Я верное слово сказал 

насчет червей. Заводились те черви в бабьих глазах от огня. 

- Ужасти! - тихо вздохнула девочка. 

- А ты не пужайся,- сказал дед.- У тебя черви не заведутся. Теперь девки 

нашли свое счастье. Ране народ думал - живет оно, счастье, на теплых 

водах, в синих морях, а на поверку вышло, что живет оно здесь, в черепке.- 

Дед постучал корявым пальцем по лбу.- Вот, к примеру, Манька Малявина. 

Голосистая была девчонка, и все. В старые времена она бы свой голос в 

одночасье проплакала, а теперь ты гляди, что получилось. Что ни день - у 

Малявина чистый праздник: гармонь играет, пироги пекут. А почему? Потому, 

милые мои, что как же ему, Ваське Малявину, не весело жить, когда Манька 

каждый месяц ему, старому черту, двести рублей присылает! 

- Откуль? - спросила девочка. 

- Из Москвы. Она в театре поет. Кто слыхал, говорят - райское пение. Прямо 

плачет навзрыд весь народ. Вот она какая теперь становится, бабья доля. 

Приезжала она прошлым летом, Манька. Так разве узнаешь! Тонкая девица, 

гостинец мне привезла. Пела в избе-читальне. Я до всего привычный, а прямо 

скажу: схватило меня за сердце, а чего - не пойму. Откуль, думаю, такая 

власть человеку дадена? И как это пропадала она у нас, мужиков, от нашей 

дурости тысячи лет! Потопчешься сейчас по земле, там послухаешь, тут 

поглядишь, и умирать вроде все как будто рано и рано - никак, милый, время 

для смерти не выберешь. 

Дед снял похлебку с огня и полез в шалаш за ложками. 

- Жить бы нам и жить, Егорыч,- сказал он из шалаша.- Родились мы чуть-чуть 

рановато. Не угадали. 

Девочка смотрела в огонь светлыми, блестящими глазами и думала о чем-то о 

своем. 

РОДИНА ТАЛАНТОВ 

На краю Мещёрских лесов, недалеко от Рязани, лежит село Солотча. Солотча 

прославлена своим климатом, дюнами, реками и сосновыми борами. В Солотче 

есть электричество. 

Крестьянские кони, согнанные в ночное на луга, дико смотрят на белые 

звезды электрических фонарей, повисшие в далеком лесу, и всхрапывают от 

страха. 

Я жил первый год в Солотче у кроткой старушки, старой девы и сельской 

портнихи, Марьи Михайловны. Ее звали вековушей - весь свой век она 

коротала одна, без мужа, без детей. 

наполнило тихую избу. Картину оставил отцу Марьи Михайловны в уплату за 

комнату неизвестный художник-иностранец. Он приезжал в Солотчу изучать 

тамошнее иконописное мастерство. Он был человек почти нищий и странный. 

Уезжая, он взял слово, что картина будет ему прислана в Москву в обмен на 

деньги. Денег художник не прислал - в Москве он внезапно умер. 

За стеной избы по ночам шумел соседский сад. В саду стоял дом в два этажа, 

обнесенный глухим забором. Я забрел в этот дом в поисках комнаты. Со мной 

говорила красивая седая стару-ха. Она строго посмотрела на меня синими 

глазами и комнату сдать отказалась. За ее плечом я разглядел стены, 

увешанные картинами. 

- Чей это дом? - спросил я вековушу. 

- Да как же! Академика Пожалостина, знаменитого гравера. Умер он перед 

революцией, а старуха - его дочь. Их там две живут старухи. Одна совсем 

дряхлая, горбатенькая. 

копая картошку, заспорили, приедет ли в этом году в Солотчу художник 

Архипов или нет. 

Пожалостин - бывший пастух. Художники Архипов и Малявин, скульптор 

Голубкина - все из этих, рязанских мест. В Солотче почти нет избы, где не 

было бы картин. Спросишь: кто писал? Отвечают: дед, или отец, или брат. 

Солотчинцы были когда-то знаменитыми богомазами. Имя Пожалостина до сих 

пор произносится с уважением. Он учил солотчан рисовать. Они ходили к нему 

тайком, неся завернутые в чистую тряпицу свои холсты на оценку - на хвалу 

или поругание. 

Долго я не мог свыкнуться с мыслью, что рядом, за стеной, в темноватых 

комнатах старого дома, лежат редчайшие книги по искусству и медные 

гравированные доски. Поздно ночью я выходил к колодцу напиться воды. На 

срубе лежал иней, ведро обжигало пальцы, ледяные звезды стояли над 

безмолвным и черным краем, и только в доме Пожалостина тускло светилось 

окошко: дочь его читала до рассвета. Изредка она, вероятно, поднимала очки 

на лоб и прислушивалась - стерегла дом. 

На следующий год я поселился у Пожалостиных. Я снял у них старую баню в 

саду. Сад был заглохший, весь в сирени, в одичалом шиповнике, в яблонях и 

кленах, покрытых лишаями. 

На стенах в пожалостинском доме висели прекрасные гравюры - портреты людей 

прошлого века. Я никак не мог избавиться от их взглядов. Когда я чинил 

удочки или писал, толпа женщин и мужчин в наглухо застегнутых сюртуках, 

толпа семидесятых годов, смотрела на меня со стен с глубоким вниманием. Я