- Э-ге-э-эй! Лебедовская станица-а! Куда вы к чертям затесали-ись? Идите к нам, к верховы-ым!.. 

- Атаман повел, черт его батьке! 

- Нехай там остается, а вы и сюды-ы! 

- Пошли, браты-и! - раздалось из гущи отбившихся лебедовских, и целая станица потекла слева направо. 

- Куды ты к нам! Куды, куды лезешь! Ступай к домовитым, на кой ты нам леший сдался! - гнали незаметно приставшего к голытьбе войскового писаря. 

Вот уже ясно всем - кто друг, а кто враг, и площадь на миг приутихла: обе стороны - победители и побежденные - в молчании озирали одни других. Одни - с торжеством, удивляясь своей силе, другие - ошарашенные событием, опрокинувшим их с высоты. 

- Кум Сила-антий! Эй, куме Силантию-у-у! - раздался вдруг пронзительный выкрик из гущи разинцев. 

- Тут я, кум Назар! Эге, тут я! - откликнулся кум из толпы домовитых. 

- А пошто же ты на той стороне, телячья печенка?! 

- А куды же мне, к язычникам, что ли, крещена рать! 

- От то и есть, что язычник! Ты что за богатый?! Давай иди к нам! 

- А чарку поставишь? 

Дружный хохот всей площади приветствовал переход охмелевшего "кума". 

На Корнилиной стороне осталась лишь горстка, менее чем в полтысячи человек домовитых да их подголосков, жалкая кучка людей, которые еще нынче утром держали в руках все донское казачество... 

- Войсковому атаману всего великого казацкого Войска Донского Степану Тимофеичу Разину - слава! - крикнул с помоста Наумов. 

- Сла-а-ава! - прорвалось над толпою в тысячи голосов и поплыло над площадью, над Черкасском, над Доном, летело в широкие весенние степи, в ясное небо. - Сла-а-ва-а! 

Степан без шапки стоял, слушая эту бурю. 

- Вольному донскому казачеству - слава! - ответно провозгласил он, улучив мгновение затишья. 

- Сла-а-а-ва! - отдавалось на площади. 

Степан поднял руку, и голоса постепенно стали смолкать. 

- Спасибо за веру, за честь, за власть! - сказал Разин и не успел договорить, как опять забушевала та же народная буря. 

- Победному атаману, за правду заступнику - слава! - кричали из толпы. 

В кличе народном реяла над Степаном слава, звала и манила. "Держись, атаман, вознесу еще выше. Посмеешь?! Дерзнешь? Не закружится голова? Не сорвешься? - спрашивала Степана его слава. - Ведь кто ты? Простой казак! Яблочным духом да хлебушком пахнет в твоем дому, и доли не хочешь иной. А ведь я оторву от родимых и близких... Заплачешь о них, пожалеешь?!" 

"Когда-то я сроду плакал?! О чем жалел?!" - отозвался Степан. 

- Невольников и колодников свободителю! 

- За сирых воителю, - неслись крики, - сла-а-ва, сла-а-ва! - плыло над площадью. 

Наумов дружески положил руку на плечо атамана. 

- Как море, Степан Тимофеич, - сказал он. - Недаром-то плавал ты по Хвалынскому морю: попутные ветры в свой парус ловить научился! 

- Как море! - согласно ответил Степан и, не заметив, подумал вслух: - Плыви, атаманский струг! Тут только начало пути, а впереди-то и мели, и бури, и камни подводные будут... 

- Ничего, совладаем! - уверенно ответил Наумов. 

Степан поднял глаза на него и крепко сжал руку Наумова: 

- Совладаем, тезка! 

- По казацким законам-обычаям, атаманы, - когда поутихло, сказал наконец Степан, - мне ныне всем Доном владать. Обещаю стоять за казацкую волю по правде. Всяк всякому будет у нас по казацтву равен, без корысти и кривды. - Спокойно Степан посмотрел на сбившихся в кучу донских богатеев, подмигнул окружавшим помост казакам, указал на толпу кармазинников и усмехнулся: - А кривду мы крестному батьке оставим! Вот мы, Корней Яковлич, и поделились добром! Владай своей кривдой, а я стану Войском владать! 

Степан просто взял атаманский брусь у Корнилы из рук и постучал им по краю перилец. 

- Быть войсковому круг закрыту! - прозвучал над площадью властный голос нового атамана всего казацкого Дона. 

СТАРИКИ 

В лугах - в землянках и шалашах - живут болтливые старики. Это или сторожа 

на колхозных огородах, или паромщики, или корзинщики. Корзинщики ставят 

шалаши около прибрежных зарослей ивняка. 

Знакомство всегда происходит по раз навсегда установленному обычаю. 

Сначала мы закурива-ем, потом идёт вежливый и хитрый разговор, 

направленный к тому, чтобы выведать, кто мы такие, после него - несколько 

неопределенных слов о погоде ("заладили дожжи" или, наоборот, "наконец-то 

обмоет траву, а то все сушь да сушь"). И только после этого беседа может 

свободно переходить на любую тему. 

Больше всего старики любят поговорить о вещах необыкновенных: о новом 

Московском море, "водяных еропланах" (глиссерах) на Оке, французской пище 

("из лягушек уху варят и хлебают серебряными ложками"), барсучьих бегах и 

колхознике из-под Пронска, который, говорят, заработал столько трудодней, 

что купил на них автомобиль с музыкой. 

Чаще всего я встречался с ворчливым дедом-корзинщиком. Жил он в шалаше на 

Музге. Звали его Степаном, а прозвище у него было "Борода на жердях". 

Дед был худой, тонконогий, как старая лошадь. Говорил он невнятно, борода 

лезла в рот; ветер ворошил у деда мохнатое лицо. 

Как-то я заночевал в шалаше у Степана. Пришел я поздно. Были серые теплые 

сумерки, перепадал нерешительный дождь. Он шумел по кустам, стихал, потом 

снова начинал шуметь, как будто играл с нами в прятки. 

- Возится этот дождь, как дитё,- сказал Степан.- Чисто ребенок - то тут 

шелохнет, то там, а то и вовсе притаится, слушает наш разговор. 

У костра сидела девочка лет двенадцати, светлоглазая, тихая, испуганная. 

Говорила она только шепотом. 

- Вот, приблудилась дурочка из Заборья! - сказал ласково дед.- Телку в 

лугах искала-искала да и доискалась до темноты. Прибегла на огонь к деду. 

Что ты с ней будешь делать. 

Степан вытащил из кармана желтый огурец и дал девочке: 

- Ешь, не сумлевайся. 

Девочка взяла огурец, кивнула головой, но есть не стала.