Этот довод показался убедительным. Тимошка неловко чмокнул невесту. 

- Еще раз, - сказал атаман. 

- Пошто уж еще-то? И хватит! - заспорил Тимошка. 

- Целуйтесь, целуйтесь! - закричали со всех сторон всем народом. 

- Еще, - в третий раз настаивал атаман. - Ну, вот вы и муж с женой, - заключил он. - Идите теперь на всю жизнь, и я вас теперь поцелую. Ты, сынок, не обидь казачку, - добавил Степан, обняв жениха. - А ты его слушай. Он тебе теперь больше батьки, - сказал он невесте. 

Поздравив их, атаман открыл сундучок, поставленный на ковре под черемухой, подарил жениха саблей, а Алена - невесту сережками, и вся толпа гостей с криком, шумом, со смехом стала их поздравлять, а казаки-дружки поднесли по чарке сперва молодым, а там и другим гостям - во здравие жениха и невесты. 

Степан Тимофеевич со всеми помолодел. Таким еще никто не видал Разина. До сих пор веселье его бывало буйным, коротким и тотчас сменялось суровой озабоченностью, но тут с его плеч как будто слетели целых два десятка годов. Он сиял. Грозных глаз его как не бывало, из них искрился радостный смех, ясная молодость, ласка, привет... 

Стукаясь чарками с молодыми казаками, Степан их по-дружески обнимал за плечи, холостых поощрял жениться, девушкам сватал парней, с женатыми заводил пересмешки да шутки... 

- Ну и батька у нас разошелся! Ну, батька! - удивленно переговаривались между собою казаки, отвыкшие от такого раздолья. 

К Степану подошла из толпы несмелая новая пара - жених с невестой Они сказали, что собрались провожать молодых в Черкасск, а там и сами хотели венчаться. Степан взял их за руки и вывел на холм под черемухой. 

- Объявляю всем, атаманы, жениха, Филиппа Петровича Московкина, да невесту, голосистую певунью Лукерью Дроновну Чупрыгину, - возгласил Степан, взяв их за руки. - Кто скажет за них, атаманы? 

Старый есаул Серебряков поднялся на холмик. 

- Я знаю Филю! - сказал он внятно... 

И снова пошли благословения да объятия, а потом атаман взял их за руки и повел вокруг дерева под такую же радостную величальную песню, желавшую молодым такой же любви, радости, счастья, как первой паре. 

Слава! 

Слава! - 

весело летело над темным дремлющим Доном, в котором отражались огни доброго десятка костров. 

Весь Кагальницкий город пировал на этих двух свадьбах. Со всего городка натащили на поляну ковров, наставили блюд... 

- Не все-то у нас заботы да маета! Небось черкасские так-то не женят своих! - переговаривались казаки. 

- Батька, батька-то, глянь! В горелки с девчатами бегает, а! Ну и батька у нас! 

- А мы и не ведали, каков батька веселый! 

Ночь озиралась светом высоких костров, и удалые казацкие пары, взявшись за руки, смелыми прыжками перелетали через огонь, под общие крики, под плясовое пение рожков и сопелей... 

Пожилые сидели возле широких блюд у бочонков с вином и бражкой, как вдруг, словно ветер, между костров пролетела весть: Дуняша-плясунья да Фрол Минаич батьку плясать заманили! 

- Идем глядеть, батька пляшет с Дуняшей! 

- Идем, идем! - заговорили, подымаясь от костров и бросая игры. 

А Степан Тимофеич, позабыв все большие заботы, круга два обойдя в пляске, покинул Дуняшу на Фрола Минаева и плавной казацкой походочкой подошел к Алене Никитичне, поклонился, и так и сяк выманивая ее из круга. 

У Алены в глазах заблестели слезы от счастья и радости. Давно, как давно уж он не был таким! Какая там седина, походы, разлуки!.. 

И, как прежняя "Королевна-Дубравна", помела она цветным подолом по траве, усмехнулась, сложила руки, уронила ресницы на щеки, чуть-чуть повела плечом и вдруг подарила своего атамана таким сияющим взглядом, от которого вспыхнул он весь по-старому и пошел кружиться, как восемнадцатилетний плясун, на ходу скинув с плеч кафтан, об колено ударил шапкой и с присвистом полетел за лебедью присядкой, присядкой да колесом... 

За ними пошли Еремеев с женой, коренастый, как дуб, Дрон Чупрыгин с новобрачною дочкой, Федор Каторжный... даже Степан Наумыч Наумов опасливо посмотрел на свою суровую есаулиху и, не увидев в ее глазах супружеского запрета, пустился со всеми в пляс. 

Веселье шло до весенней зари, и только к утру, усталые и счастливые, разошлись молодые пары и гости. 

Старики, расходясь по домам, вспоминали свои свадьбы, похожие на эту, потому что в давние поры на всем казацком Дону не было ни единой церкви. 

Степан возвращался с Аленой Никитичной. Она в эту ночь напелась и наплясалась и еле шла, усталая и счастливая своею усталостью. 

- Господи, и на что-то придумали люди войну да походы! Вот так бы мне жить! - сказала она уже у себя в землянке, положив свою голову Степану на грудь... 

Атаман чуть-чуть усмехнулся и ласково погладил Алену по ее округлым плечам и стройному изгибу спины... 

- Батька! С верховьев идут в Черкасск челны за челнами! - внезапно войдя, тревожно сказал Наумов. - Пускать ли? 

- Нехай себе! Круг собирает Корнила. Не надо держать, пусть идут, - равнодушно сказал Степан. 

- А худа не будет, Степан Тимофеич? - осторожно предостерег Наумов. 

- Добро будет, тезка. Таков нынче день: все к добру! - возразил Степан. 

И когда есаул ушел, удивленный и озадаченный, Степан услыхал облегченный, радостный вздох Алены. Он прижал к своей груди ее голову. 

Шум на Тихом Дону 

Домовитый Черкасск закипел. Все раздоры Корнилы с Самарениным и Семеновым были забыты. Из войсковой избы в Воронеж к воеводе помчался гонец с приказом Евдокимова ждать наготове часа отправки царского хлеба и стрельцов на казацкие низовья. 

Посыльные войсковой избы неслись в станицы к атаманам и домовитым казакам с вестями о прибытии царской милостивой грамоты и с призывом в Черкасск на войсковой круг. 

В самом Черкасске войсковая старшина в те дни, не выходя, сидела в доме Корнилы, обсуждала порядок круга, предугадывая споры и возражения со стороны простых казаков против допуска царского войска на Дон. Атаманы взвешивали и подбирали самые решительные доводы, чтобы повернуть все в свою сторону. 

- Так и спрашивать надо народ: делить ли, мол, хлеб на природных донских или на всю голытьбу, какая за зиму набежала к ворам. А их там - не менее тысяч пять. Кормить ли их нашим хлебом?! - предлагал сам Корнила.