- Заткнись на одну духовинку, не лайся, - сказали ему. 

- Закуска, товарищи, братцы! - крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый бочонок. 

Все знали здесь эти бочонки по виду - бочонки с заветной боярской снедью, которой самим рыбакам не приходилось касаться: с душистой и нежной зернистой икрой. 

- На бую целу бусу монашью разбили! У кого каблуки с подковой, наддай-ка по донцу - во славу господню закусим. 

Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки. 

Народ суетливо искал под платьем, за опоясками, за голенищами ложек. Теснились к бочонку. Палач у столба, с бородой, обмазанной драгоценной закуской, кричал разгулявшейся толпе: 

- Смаку не чуете, деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как кашу! Да кто ж ее так-то... Вас за одну икру по три дня на торгу бить, несмыслены души, бродяги!.. 

Сам Разин в тот день с десятком людей гулял по городу в чинном спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя в кабаки, платил за всех пьющих; где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше... 

Он видел, как Федор Каторжный с казаками сбивали замки с тюрьмы, наблюдал, как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую-то пушку, как Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил у них целую бусу митрополичьей зернистой икры, приготовленной в дар патриарху... 

Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул: 

- Эй, атаман! 

Разин не оглянулся. Он слышал, как за спиной клацнули вырванные из ножен казацкие сабли. 

- С кем говоришь, боярский холоп! - загудели казаки. 

- Шапку долой, невежа! Слезай с коня! - крикнул Тимошка. 

Атаман не повел и ухом, словно его ничто не касалось. Он по-прежнему шел спокойно вперед. 

- Здоров будь, честной атаман! Здрав будь, Степан Тимофеич! - воскликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись. 

- Здоров, воевода, здоров! Как жена, детишки? - с усмешкой отозвался Степан. 

- Осударь, атаман великий! Боярин и воевода Иван Семенович князь Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, - сказал пятидесятник. 

- Скажи, мол, поклон прислал, да сейчас недосуг. Попоздней улучу для беседы часок и зайду на возвратной дороге... 

Боярин Иван Семенович, раздраженный и злой, сидел один в Приказной палате, час от часу больше тревожась. К нему прибегали купцы и, дрожа от страха, просили к лавкам приставить караул из стрельцов. Вымазанный сажей подьячий рассказывал, как забили досками его двери и как грозились сжечь его дом за то, что он на торгу "с усердием" собирал рыночный сбор за места. Тюремный целовальник ворвался с вестью, что казаки разгромили тюрьму. Стрелецкий пятидесятник примчался с "поклоном" Разина и с обещанием атамана быть на возвратном пути... 

Воеводу мутило от этих вестей, как с похмелья ломило голову. Несколько дней назад он твердо решил, что, несмотря ни на какие бесчинства разинцев, он возьмет их измором и все равно победит. Он понимал, что Степану важнее всего поскорее прийти на Дон, что Астрахани нужно только набраться терпения - и неудобные непрошеные "гости", отдав и ясырь и пушки, сами покинут город... 

Но когда Разиным был потоплен на Волге весь персидский ясырь, казаки распоясались до предела. В городе начинала расти смута среди стрельцов, и нечем было их утихомирить. Вот-вот стрясется хуже того, что было в Яицком Гурьеве-городке. Прозоровский думал, не послать ли гонца на Забузанский остров ко Львову с Лопатиным, чтобы приказать им немедля вести в Астрахань московских стрельцов. Но вместе с тем он опасался снять с Волги заставу и открыть казакам путь на Дон... 

И вот в час тяжелых и нерешительных размышлений боярина на площади перед Приказной палатой послышалось конское ржанье, крики. Прозоровский взглянул из окна и замер от радости: пред крыльцом разинские казаки ставили привезенные пушки... 

Прозоровский уже слышал с улицы голос Разина, который распоряжался толпой своих казаков... 

У боярина от волнения занялся дух. В эти последние дни он состарился на несколько лет, но все-таки победил!.. Если даже Разин схитрил и привез теперь не все пушки, Прозоровский был готов на это смотреть сквозь пальцы, только бы развязаться скорее с нашествием буйных гостей, выпроводить их за пределы своего воеводства. А там пусть с ними разделывается кто как хочет - на Дону или черт знает где!.. Пусть Боярская дума сама поразмыслит, что сделать, чтобы больше вперед никогда не могли выходить с казацкого Дона такие ватаги... Не удельная Русь - держава, а сколь еще в ней своевольства!.. 

- Здравствуй, боярин и воевода Иван Семеныч! Как милует бог? - воскликнул Степан в дверях воеводской горницы. 

- Чем разбойничать в городе, так-то давно бы! - не отвечая Разину на привет, сурово отозвался боярин. Он не хотел показать, как рад окончанию этого дела. - Да ты мне, смотри, без обмана! Сколь пушек? - строго спросил Прозоровский. 

- Да, воевода-боярин, ведь пушки-то не мои, а твои! - отозвался Разин. - Пушкари астраханские с пьяных глаз их ребятам моим проиграли в кости... Гляжу, их мои сорванцы на струга волокут. Как сбесились ведь, право! А куды мне такое добро?! И ты осерчаешь на нас, и государь-то на нас с тобой прогневится. Я ведь повинную государю принес - хочу со всем миром ладить! Возьми-ка ты пушки... 

Воевода без сил опустился в кресло и не мог сказать слова от охватившей его беспредельной тоски... 

- А я из покорности у тебя не выйду, боярин Иван Семеныч. Из города никуда не сойду. Мне лучше всего будет в Астрахани прощения государева дожидаться... Недалече тут у вдовы протопопа домок сторговал: соседями станем с тобою, боярин. Нам в мире жить, - насмешливо продолжал Степан. - Казаки-то тоже теперь уходить не хотят: жениться собрались - все дочек дворянских себе подбирают в невесты. 

Прозоровский почти не слышал того, что говорил Степан. Жилы на лбу и на шее его налились досиня, дыхание сперло, в глазах потемнело и в ушах раздавалось тяжкое уханье. Он силился ртом схватить воздух и не мог: горло и грудь защемило неодолимою судорогой.