"Что же он, любит ее или тешится только?!" - твердила себе стрельчиха. Она гнала от себя эту мысль, но возвращалась к ней поневоле снова и снова. 

Воздух над Волгой был тяжел и зноен. Между шатров, застилая вечерний берег едким и мутным туманом, дымились бесчисленные костры разинцев. Надоедно гудели комары. От реки были видны выделяющиеся на фоне еще не померкшего неба угрюмые каменные башни и зубчатые стены города. Где-то в дальнем конце разинского стана, простершегося от пристани на целую версту, скрипела неугомонная волынка. Из городских стен и из слобод доносился многоголосый собачий лай. 

Разин лежал у себя в шатре на берегу. Он широко раскинул по ковру свои большие, сильные руки. Бездеятельность томила его. Ступив на сушу, он уже считал себя почти на Дону. А вот и вторая неделя стояния в Астрахани подходила к концу; она казалась длинной, как целая вечность. Но ничто еще не указывало, что это стояние скоро окончится. Между тем казацкое терпение оказалось короче, чем ожидал Степан. Уже было несколько случаев, когда казаки пытались в одиночку и малыми кучками пробираться на Дон. Вот и сейчас от Степана только что увели такого беглеца, пойманного казаками в камышах у самого Болдина устья. 

- А что же мы, невольники, что ли! - вызывающе сказал он. - Ты с княжной со своей потешаешься тут. А нам пропадать за что?! Казаку дорога единая - на Дон! 

Вчера приезжали из города персидские купцы. Предлагали за дочку хана уже не три, а целых пять тысяч залога. Это был достаточный выкуп за пленных разинцев, и, разумеется, астаринский хан отдал бы за пять тысяч своих пленников, но Степан опасался, что воевода примет уступку ему пленников за выражение нетерпения и станет еще несговорчивей с пушками. А новые сведения, которые Разиным были получены с Дона, заставляли его крепче прежнего держаться за оружие: в Черкасске между домовитыми был явный сговор против Степана... 

Полог шатра распахнулся. Без спроса вошел Наумов. Он сел на ковре рядом с Разиным, закурил свою неразлучную трубку. Разин молча взял ее у него из рук, затянулся дымком... 

- Отдай, развяжись ты с ней... Ведь пять тысяч деньги какие! - сказал Наумов. - А то, слышь, казаки собрались весь ясырь повязать на одну веревку да гнать во Приказну палату, чтобы скорей отпустили, и твою княжну тоже вместе со всеми... А того допустить, Тимофеич, нельзя - то воли твоей атаманской поруха!.. 

- И точно - поруха. Когда допустишь, то я тебе, тезка, башку отсеку!.. - Разин отдал ему назад трубку. - Про пустое нам зря не болтать с тобой, тезка... С Забузана там вести какие? - спросил он. 

Два дня уже астраханские стрельцы вели с казаками тайные переговоры о том, чтобы пропустить казаков без боя мимо засады, стоявшей на Забузанском острове под началом князя Семена Ивановича Львова. Они заверяли, что если Степан обещает взять стрельцов на Дон, к себе на службу, то дорога по Волге ему открыта. Степан не решался дать им прямой ответ. Две тысячи ратных людей привлекали его. Прийти с таким войском - значило взять разом силу над донским Понизовьем. Но Наумов не советовал доверяться стрелецким посланцам: не воеводская ли затея весь этот сговор? Не для того ли ведут они разговоры, чтобы заставить Разина выйти из города и напасть на него на Волге, вопреки царской грамоте? Стрелецкие ходоки хотели видеть Разина самого, чтобы дать ему уверение и услышать из собственных уст атамана о том, что в этом деле не будет измены со стороны казаков. 

Наумов отговаривал Разина от этого дела. Но Степан Тимофеич не хотел просто так отмахнуться. Он хотел повидать стрельцов сам. Он всегда любил сам убедиться во всяком решении дела, не полагаясь даже на лучших своих есаулов. 

- Ждут ответа все в той же корчме. Опять нынче быть обещали, - сказал Наумов. - Ан ты не ходи. Пошли меня, Тимофеич. Я, право, не хуже тебя разберу. 

- Сам пойду все же, - упорно ответил Разин. - Две тысячи ратной силы не шутка!.. 

... Корчма Марьиной бабки с первого дня стала местом, куда заходили и разинцы и стрельцы. Тут-то и было затеяно это дело - переговоры об уходе двух тысяч московских стрельцов на Дон. Разинцы пообещали стрельцам, что в этот вечер придет для сговора сам атаман. 

Уже смеркалось, когда трое разинцев, стуча сапогами, вошли в корчму, поздоровались с бабкой. 

- Стрельцы-то не приходили, старуха? 

- Не бывало, родимые, ныне стрельцов. 

- Ты, бабка, скатерть стели почище, вина ставь покрепче. Нынче к тебе гость великий пожалует - сам атаман Степан Тимофеич... 

- Господи сохрани! - испуганно перекрестилась старуха. - Уж больно он, бают, грозный! 

- Вот те на! Старая дура! Другая бы радовалась тому. Грозный - на воевод. А тебе лишь богатой стать от него. 

Старуха испугалась за Машу. 

- Сиди, берегись тут. Аль, может, куда-нибудь лучше к соседке б сокрылась?.. Ить "сам" прилезет! - шепнула она стрельчихе. 

- Тут буду, - твердо ответила Маша. 

Наскоро, дрожащей рукой она, приткнув к огоньку лампады, зажгла две свечи, схватила с припечки зеркальце... 

Глаза ее горели, темный румянец палил огнем смуглые щеки, черные брови и темный пушок над губой удвояли ее красоту. 

"Будто не я!" - глядя в зеркало, удивлялась Марья. 

Накинув летник, она распахнула окно. Лаяли по дворам сторожевые псы, где-то тонко и протяжно взвизгнула женщина, с Волги долетала стройная песня разинцев. Двое прохожих, бряцая оружием, прошли по избитой бревенчатой мостовой мимо двора. 

"Он! - подумала Маша. - Может, не ведает, в кую избу?!" Она даже, сама не зная зачем, рванулась было через окно в темноту улицы. 

Но прохожие словно растаяли в уличном мраке, исчезли. Может, вошли в соседний двор, к рыбаку Ефиму или к рыбному старосте Яше... 

Вдалеке простучал в доску сторож... 

Холодок струился в окно сквозь высокий куст барбариса, росшего в палисаднике возле избы. Ветерок, казалось, летевший с прохладных синеющих звезд, ласкал жаркие щеки стрельчихи. Улица опустела и погрузилась в сон.