Иван, чтобы не тревожить последних часов отца, сидя на крылечке, вполголоса говорил с товарищами о битвах и, словно бы невзначай, хвастливо позвякивал червонцами в кишене, снятом с пояса застреленного польского полковника... 

Стеньке через окно были слышны его рассказы о схватках с панами: 

- ...На войну идут как на свадьбу: стремена - серебро, уздечки все в золоте, на саблях кругом самоцветы, и сами, как женщины, разодеты в шелках... Что ни пан, то богатство: друг перед другом спесивятся, право! А хлопы живут у них як скоты. Да шляхтичи так и зовут украинских хлопов - "быдлом". Не чуют того, что казаки - не хуже их люди... 

- Дай, дай подывытысь, Иване! - просил кто-то. 

И Стенька слышал глухие, восхищенные восклицания казаков по поводу панских диковинок, которые успел прихватить с собою Иван. И Стеньке хотелось их поглядеть, да как было покинуть батьку!.. 

- Разъехались мы в дозор, а батька на хуторе остался в немногих людях, - продолжал Иван. - Они окружили хутор, казаков побили, а батьку арканом поймали, кричат: "Добрались до донского волка!" А батька не забоялся. "За каждую мою рану, - кричит им, - казаки повесят по пану! Собачье зелье, латинцы-мучители, знайте: придет казацкая правда!.." Они его пиками колют в забаву со всех сторон. Очи выжечь огнем хотели... 

- Вот нехристи, панская падаль! - не вытерпел, перебил Ивана один из друзей. 

- ...ан к нам прибежал польский хлоп - латинец поганый, а добрый малый, - опять продолжал Иван. - "Вашего, говорит, батьку старого замордувалы паны та гайдуки". Ну, панов ни единого мы не спустили живыми - всех насмерть посекли, а батьку едва живого достали... Да тут и война уже кончилась, и поехали мы по домам... 

Слушая голоса за окном, Стенька глядел в лицо умирающего отца, и Тимофей представлялся ему великим воителем за святую казацкую правду. Батька должен был воротиться домой с победными знаменами, со славой, как храбрый Егорий, сразивший змея. "Ведь никто не послал его на панов. Батька сам встал за правду, казацкое сердце призвало его. А тому, кто за правду встает, сам бог помогает... Неужто такая в них сила, что и бог против них не осилит?!" - раздумывал Стенька. 

Густые сизые брови отца низко нависли над впалыми глазницами, веки посинели, щеки ввалились, а нос вылез вперед, словно восковым, длинным, нескладным шишом над седыми усами. 

Наконец Тимофей приоткрыл глаза, оглядел разумным взором всю горницу, встретился взглядом со Стенькой и в первый раз внятно сказал: 

- Слава богу, помру дома. Ивась жив? 

- Живенек, батя. Сидит под окном с казаками. 

- А мать где? 

- В сенцах, молится вместе со Фролкой. Позвать? 

Стенька готовно вскочил. 

- Не зови. От слез помирать не легче. 

- Да ты, батько, не помрешь! - с жаром воскликнул Степан. - Ишь в тебе силы сколь: день и ночь во весь голос панов костишь на чем свет!.. 

- Помру, Стенько, - тихо сказал отец и снова закрыл глаза, будто устал от такой короткой беседы. - Не хочу помирать... а помру, - еще тише добавил он. 

Смертная тень легла на его лицо, даже виски посинели, и сложенные на груди руки стали будто восковыми. 

Степану сделалось жутко. В суеверном страхе он посмотрел на икону, где на прокопченной доске виднелись только глаза. 

- Господи!.. - прошептал Стенька, прижав ко груди рукоятку отцовской сабли. - Господи, вороти его в жизнь! За правое дело он бился. Мучителей бил, бедных хлопов спасал. Ты ведаешь, господи, как они русских людей мордуют?! - уверял бога Стенька, помня рассказы Бобы, Григория Наливайко, а теперь - и брата Ивана. 

Степан припомнил и то, что отец до похода собирался идти в Соловки, чтобы помочь заживлению старой раны, да вот прискакали запорожцы, и батька нарушил тогда свое обещание - вместо богомолья отправился на войну. 

"Так вот оно что! - подумал Стенька. - Знать, бог за то и карает батьку!.." 

- Господи! - еще с большим жаром воскликнул он. - Спаси батьку и сохрани! Останови смерть, а я за него пойду пешком куды хошь - в Ерусалим или в Соловецкую, что ли, обитель, к Зосиме - Савватию... куды дальше, туды и пойду... 

Сумерки тихо ползли из углов, и дыхания неподвижного Тимофея не было слышно. 

Стенька не знал, что еще сказать богу, как его убедить, чтобы он оставил отца в живых. И он добавил, словно боясь, что ему не поверят: 

- Господи, вот, ей-богу, пойду!.. 

Молитву Степана прервал конский топот, смущенный и приглушенный гул голосов у крыльца, тяжелые шаги по ступеням - и вот в горницу через порог по-хозяйски ввалился войсковой атаман Корнила. 

Разодетый, пышущий здоровьем и властью, он даже самым видом своим нарушал в курене покой. 

Степан взглянул на него с недовольством и предостережением. 

- Здорово, Тимош! - загремел атаман от двери. 

- Цыть! - прошипел Стенька, забыв о всяком почете. 

- Не цыкай, казак! Крестный батька тебе не пес, - с непривычной для Стеньки суровостью оборвал Корнила и шагнул к старику. 

Тимофей молча поднял веки. 

- Неможешь, старой?! Жаль казака, да поделом тебе, - строго хмуря брови, сказал атаман. - Сказывал я, что придет беда на весь Дон от твоей затеи, - так и стряслось! Пишет нам царь, что-де запорожцы нечестно подняли мужиков на польского короля и они-де, воры, королевское войско и дворян побивали, а нам бы, донцам, помогать им не довелось. А за вашу самочинную запорожцам допомогу царь свое жалованье донскому казачеству слать не спешит... И то от твоего воровства, Тимофей... Был бы ты, куме, здоров и - и довелось бы тебя головою выдать Москве, - продолжал атаман, - чтобы Дону с царем помириться... 

Вся кровь, что осталась еще в теле Рази, казалось, хлынула ему в голову и подняла его на ноги. 

- Мало не тридцать ран нанесли мне ляхи, да не могли угодить в сердце... - перебил атамана, хрипло выкрикнул он. - А ты, кум, сердце мне ранишь! Паны русских мучат... - прерывисто заговорил Тимофей. - Казачьих детей... кобелями травят... А ты заступу за них воровством назвал... Московский холоп ты, Корней! - С неожиданной бодростью шагнул Тимофей на Корнилу, но вдруг снова отхлынула кровь от его лица, и он опустился на скамью, желтей воска. - Иди вон из хаты! - хрипло сказал он, устало закрыв глаза.