Соборный протопоп жаловался, что какой-то разинский есаул сманил у него дочку и повенчался с ней, сделав его воровским тестем. Митрополит Иосиф прислал сказать, что воры пограбили все его учуги. 

Казалось бы, воевода должен был распалиться гневом, но Прозоровский молчал... Весь город видел, как воевода с каждым днем все более утрачивает власть, а разинцы с каждым днем все наглеют и чувствуют себя хозяевами Астрахани, боярина же это словно и не беспокоит... 

И вот воеводский брат князь Михайла бурей ворвался к боярину. 

- Жив и здрав, брат Иван, и срам тебя не сгубил?! - с жаром воскликнул он. - Да что же ты сотворяешь над нашим родом такой позор, что внуки станут гореть от стыда!.. 

Воевода спокойно, даже чуть-чуть с насмешкой, взглянул на младшего брата. 

- Петух петухом! - сказал он. - Прискочил, закудахтал... Ну что ты шумишь? 

- Не от себя я пришел - все дворяне послали меня - не сдаваясь, горячо продолжал Михайла. - Ведаешь ты, что в Астрахани творится?! Ты сам посуди: слыхал ты, Ивана Прончищева как изобидело казачье?! Иван своего холопа на улице плетью за пьянство учил, а казаки наскочили - откуда взялись, - схватили его да с лодки ну в Волге купать! До тех пор купали, покуда он, во спасение живота, согласился молить о прощении своего холопа... С обиды он руки готов на себя наложить, а грех на тебе, воевода, будет!.. Не можешь ты город держать! - Михайла ходил по комнате в возбуждении. 

- Не мотайся по горнице, сядь, - указал воевода. 

- Не время нам ныне сидеть, брат Иван. Ты тут все сидишь, а ворье за хозяина стало, - перебил князь Михайла. - Утре ко мне начальник воротного караула прибег, весь в мыле, как мерин. Вечор у него казаки городские ключи отобрали, чтобы вольно гулять всю ночь, а самого его до утра не пускали ко мне; говорят, что он должен сидеть у ворот, блюсти город... 

- Трещишь, как сорока! - досадливо остановил воевода. - Не хуже тебя я все знаю. Тебя государь не затем слал в товарищах воеводы... 

- Не затем государь меня слал, - перебил молодой Прозоровский, - чтобы я с тобой вместе сюды вот, под стол, забрался от беды! - выкрикнул он, толкнув сильной ногой воеводский стол, так что вдруг прижал воеводу столом к стене... 

- Вот дурак! - раздраженно сказал воевода. - Ты слушай... 

- Стану слушать, когда ты мне скажешь, кто в городе набольший человек - воевода ли, аль воровской атаман?.. Вели нам, дворянам, схватить вора Стеньку. Не устрашимся мы черни. Управимся с ним... 

- Сядь да слушай, не то - вон порог, уходи! - решительно заявил воевода. 

Михайла не сел, но перестал "мотаться", остановился напротив. 

- Саблей махать не хитро, да не всегда и разумно, - сказал боярин, понизив голос. - Шумят казаки - знать, вора печет и дольше ему держаться невмочь. Ныне вся и забота в том - кто из нас сердцем покрепче. Сколь он тут ни шуми, а долго не высидит. Пушки свои отдаст да домой уберется. Тогда мы своих смутьянов к рукам приберем - и стрельцов и посадских, - смечаем всех, кто с ним дружит... Он сам захотел бы ныне, чтобы мы с ним затеяли свару... Ты разумей, в чем тут хитрость! Уразумел? 

- Кабы мне грыжу твою, да плешь на макушку, да седину - может, я тоже уразумел бы. А мне только тридцать! - отрезал Михайла и повернулся к выходу. 

- Я, Миша, как воевода тебе указую, чтобы ты смуты на заводил! - строго вдогонку ему наказал боярин. 

- Ты, брат, экое слово, про смуту, сыщи у себя для Стеньки, а стольнику царскому постыдись его молвить, - не обернувшись, ответил Михайла... 

Марья - стрелецкая вдова - вдруг оробела. Раньше казалось ей так легко заманить атамана к себе. Встреча на площади с Разиным словно подменила стрельчиху. "Ну, встречусь еще раз, а что я ему скажу?!" - размышляла она. И палящий стыд заливал огнем ее щеки и уши. Ей представлялось, что она позовет его, а он посмеется над ней да пройдет себе мимо... "Сколь женок на свете - и всякой он мил. Вон ведь слава какая, богатство какое, сколь силы в нем! Что я ему? Краше всех не родилась! А все же меня признал!" И почему-то ей было радостно, что Разин узнал ее в такой огромной толпе. "Признал", - не раз повторяла она себе и усмехалась... 

Марья сидела дома, не выходя никуда, страшась, что, как только выйдет на улицу, тотчас опять попадет ей навстречу Разин. Она и сама не смогла бы себе объяснить охватившей ее боязни... Но за вестями о нем никуда не надо было ходить: весь город жил его, атаманской, жизнью. В корчму повседневно входили и разинцы, и стрельцы, и посадский люд, - все говорили о нем, о его делах... И с какой-то ревнивой жадностью Марья прислушивалась ко всему, что в корчме говорили о Разине. Ей хотелось еще и еще раз услышать о нем, не пропуская ни слова... 

Казаки рассказывали о его набегах на кизилбашские города, астраханские жители передавали рассказы о его широкой душе, справедливости, щедрости. Кто-то говорил, что сам воеводский товарищ, царский стольник князь Львов принимал его с честью в доме; те приносили вести о дорогих подарках, которые Разин поднес воеводе; те спрашивали казаков о пленной персидской царевне, с которой он тешится. И казаки выхваляли ее красоту, как хвалили все то, что было связано с их атаманом. 

- Сказывают, с нею и дни и ночи проводит? - добивался любопытный посадский. 

- Да что там - "царевна, царевна"! Мало ли разных у батьки дел без персидской княжны! - оборвал расспросы другой казак... 

"Что же он, любит ее или тешится только?" - вдруг почему-то вся загорелась желаньем узнать стрельчиха. Она прильнула плотнее к своей щелке ухом, боясь дохнуть, чтобы не пропустить ни словечка. Но в корчме говорили уже о другом, о том, что работные люди с митрополичьих соляных варниц в ста человеках пришли к Степану проситься в казаки, что волжский ярыжный народ - гулящие люди тоже рядятся во казацкое платье и пристают к атаману, что Степан покупает коней у татар, и кожи и шорный товар оттого поднялися в цене...