- Постой, Стяпан, я ей скажу, - говорил Сергей. - Дочка, ты слушай, - обращался он к персиянке, - казак станет наш, Зейнабку пошлем в Кизилбаш... Вот как складно-то вышло!.. Ясырь-казак наш, - Сергей ударил себя в грудь. - Зейнаб, - он тыкал в ее грудь пальцем, - Зейнаб - в Кизилбаш! - при этом Сергей махал рукой за море, считая, что все объяснил понятно. 

Чтобы хан Менеды не считал свою дочь погибшей и скорее привез в обмен на нее казаков, Степан, как только прибыл в Астрахань, призвал к ней находившихся в городе персидских купцов и наблюдал, как они оживленно говорили с маленькой плачущей пленницей. Купцы предложили ему тут же богатый денежный выкуп. Но Степан объяснил им, что хочет за ханскую дочь выручить только пленных соратников. Персы обещали тотчас же написать об этом за море, хану. 

На другой день сам воевода - боярин Иван Семенович Прозоровский, выехав из городских ворот в сопровождении дворян, направился к казацкому каравану. В честь встречи боярина Разин отдал приказ ударить из пушек. Выстрелы грянули разом со всех стругов, когда боярин приблизился к берегу. Воеводский конь вздыбился и понес. Сопровождавшие боярина дворяне с трудом поймали его. Разин велел скинуть сходни со своего струга и сошел на берег, навстречу знатному гостю. Сняв шапку, он поклонился боярину. 

- Не обессудь, воевода-боярин, что наполохали твоего жеребца. От радости и великой чести я расстарался пальнуть! - сказал атаман, и, как всегда, когда говорил он с "большими" людьми, сквозь его почтительность пробивались дерзкая насмешка и вызов. 

Воевода и сам ни разу не мог почувствовать в нем простого казака, как хотел бы. Высокомерная насмешливость атамана заставляла боярина считаться с его независимостью и ощущать Разина против воли равным себе. Чтобы скрыть это чувство, Прозоровский, не сходя с коня, накинулся на Степана: 

- Ты что же, сбесился, Стенька?! Да как ты в моем воеводстве смеешь девицу царских кровей во ясырках держать?! Ошалел ты, казак!.. 

- Криком-бранью, боярин, изба не рубится и дело не спорится, - спокойно ответил Степан. - Так со мной не поладишь! 

- Да ведаешь ты, атаман, что мне государь за то скажет?! Девица величествам сродница - шаху родня она, знаешь?! - несколько поостыв, сказал воевода. - Жаловались персидцы, что ты от выкупа за нее отказался. Хочешь своих полоняников за нее выручать? Мы о них шаху отпишем, а княжну кизилбашскую ты, от греха, отпусти хоть ко мне. Станет жить в терему со дворянками... Не срами девицу! - настаивал воевода. - Народ говорит, что ты ее в полюбовницах держишь... 

- Тьфу, сатана! - от души рассердился Разин. - Да она и не баба, а вроде как кошка в цветных шароварах. 

- Ну, кто любит попадью, а кто - свиной хрящик, - усмехнулся воевода и спохватился, что шуткою сам позволяет Разину говорить с ним как с равным. - Кизилбашские купцы три тысячи денег собрали тебе в залог за княжну - выкуп немалый! - сурово добавил Прозоровский. 

- На деньги я не корыстлив. Мне вся надежда - товарищей выручить за нее, - оборвал Степан. - Иди посмотри, как живет у меня ясырка. 

Воевода взошел на струг, осмотрел шатер ханской дочери. 

Привыкшая к казакам Зейнаб в последние дни стала менее дикой: она словно бы поняла, что Степан ей не хочет зла. Брала из его рук гостинцы, а после того, как он допустил к ней персидских купцов, она даже доверчиво улыбалась ему. 

Но вид старика воеводы почему-то ее напугал, и когда он хотел ее потрепать по щеке, она дико взвизгнула и, оцарапав крашеным ногтем его руку, отскочила за спину Разина. 

- Не бойсь, кызы, не бойсь, он тебя не обидит! - добродушно успокоил ее Степан, погладив по голове. 

- И право, как кошка, - проворчал воевода. 

- Устрашилась, что я тебе в жены продам! - засмеялся Разин. 

Боярин досадливо бросил полог шатра... Он осматривал разинский струг, щупал меха, любовался коврами, взвешивал на руке золотые кубки. 

- Богато живешь! - заметил он Разину. 

- Все астаринского хана наследие, - небрежно ответил Степан. 

Больше всего воеводе понравилась шуба черного соболя, крытая серебристым бобром. Он гладил ладонью мех, дул в него, любуясь, как из-под черной мочки пушится голубоватый подшерсток соболя... 

- Видал ты теперь, князь-боярин, как блюдут у меня княжну. Небось моих казаков там в колодах, не на подушках держат... Так и хану вели написать: пришлет он моих казаков, то и дочку свою получит в добре, а не пришлет, то я бобкой себе ее сотворю, возьму в полюбовницы, а наскучит - казакам в забаву кину, - вдруг пригрозил атаман. 

- Срамник ты и, право, разбойник! - не сдержав раздражения, вскричал воевода. - Государев указ тебе ведом: ясырь персиянский покинуть, а ханскую дочку в первых статьях. Да пока не отдашь, то и на Дон пути не будет ни тебе, ни твоим казакам. 

После его отъезда среди казаков по каравану пошел слух о том, что воевода совсем отказался от пушек и требовал только отдать царевну, но она завизжала, вцепилась сама в атамана и отказалась идти к старику, - так полюбился ей Степан Тимофеевич. 

А воеводу и пуще сосет тоска: молоденькой захотелось. "Не отдашь, говорит, ханской дочки, и Дона тебе не видать!" Атаман уж шубу соболью ему отдавал и ковры-то сулил и кубки, а воевода свое да свое: отдай, мол, царевну - да баста! На том и уехал! - рассказывали казаки друг другу. 

Круги на воде 

Отсвет вечерней зари отражался в темном течении Волги. 

Знойный, душный день угасал, и, наконец, спала невыносимая жара. 

Люди смогли теперь и дышать и думать. Атаманы лежали раздетые на песке недалекого от берега островка, обвеваемые прохладным ветром. После долгого скитания по чужим землям казаки чувствовали потребность оглядеться, разобраться во всем, что творится на русской земле, разведать, как смотрят на них царь и бояре, разгадать, что их ждет на родном Дону, послушать, что говорит о них простой народ, и, наконец, просто, лежа у берега Волги, отдохнуть от морской зыби...