- А меня разыскать! - громко сказала стрелецкая вдова, откинув полог шатра. 

Луна красным отсветом освещала ее бронзовое лицо, смуглотою сходное с какой-то иконой. 

- Почем тебе, женка, знать, что тебя мне? - спросил Разин. 

- А как мне не знать! Увидала, что ты полюбил. Как вышел от воевод, и шарил, и шарил глазами, а я и сокрылась!.. 

- Куда ж ты сокрылась? - с тоскою спросил Степан. 

Она не ответила, только качнула чуть-чуть головой, и луна засветилась медью в ее длинных глазах, в желтоватом белке и черных больших зрачках. 

"Идол баньянский!" - подумал Степан, припомнив индийского идола с шестью руками, которого рыжий монах, брат Агапка, носил в заплечном мешке вместе с первопечатной "Псалтырью", египетским папирусом и бородой "дикой бабы". Был идол весь желто-красный, губы его были чуть тронуты темным пурпуром, белки глаз желтоваты, а в зрачках вставлены два дивных сверкающих камня... 

Степан посмотрел на просвет в пологе. В дымящемся от лунного света и тумана предутреннем сумраке, как прежде, стояла стрельчиха и будто не смела войти в шатер. 

- Ну, иди сюда, что ль, полюби меня! - окликнул ее Степан. 

- Нельзя мне: ты мужа сгубил. 

- Ну что ж, что сгубил! Была бы ты мужняя жена, то нельзя, а то нынче вдова - чего же тебя не любить!.. 

- А я тебя обманула! Я всех обманула: казнила тебя, а мой-то Антон в атаманах! 

Стрельчиха вдруг засмеялась. 

- Что врешь?! - закричал Степан, но голоса не было... "Неужто и впрямь я пропал и голову мне отсекли, а тот и остался?.." - думал в страхе Степан. - Что ты врешь?! - в ужасе силился выкрикнуть он. 

- Стяпанка, Стяпанка, что ты, Стяпанка?! - пробормотал где-то близко Сергей Кривой. 

"Что ты, что ты..." - жарко и ласково шептала вдова, качая его на шести руках и прижимая к горячей бронзовой груди... 

"Да, может, и обознался, совсем не она была у Приказной палаты!" - подумал, проснувшись и вспомнив свой сон и вчерашнюю встречу, Степан. 

Солнце стояло уже высоко, и говор тысячной толпы поднимался над берегом. Весь астраханский торг, покинув привычные площади города, с утра переполз к Волге. Казакам несли все, чего только могла пожелать душа. 

Десятки рыбацких челнов сновали между стругами, с них подавали наверх бочонки с вином, яйца, сало, лепешки, свежую рыбу, горячие пироги... 

Пригожие молоденькие астраханки, отказываясь от денег за свой товар, просили персидских нарядов, и разинцы зазывали их на струги и в шатры, чтобы выбрать наряд и примерить, каков будет лучше красотке к лицу... 

Какой-то ревнивый муж поймал в казацком шатре свою падкую до нарядов жену и привел ее к атаману. 

- Суди, что мне делать, Степан Тимофеич! На то ли твои казаки пришли, чтобы нас, посадских, бесчестить?! 

- Судить? - удивился Степан. - Эй, отец! - позвал он Серебрякова. - Ты все походным судьей был. Суди-ка. Чего тут делать?.. 

- По казацким обычаям, за такой блуд женку вниз головой повесить, а казака, привязав под нею к тому же столбу, бить плетьми, - отозвался донской законник. 

- Стяпанка, казак-то добрый в беду попал. Я знаю его! - вступился Сергей за виновного. 

- С астраханцами мир нам дороже, Сергей! - отрезал Разин. - И тебя посрамил бы плетьми, кабы ты попался. 

И с виновными поступили, как было сказано. 

Пришел просить правды и отец с обиженной дочкой. Степан велел им идти искать обидчика в таборе. Когда привели казака, Степан указал повести их к попу венчаться. Виноватый взмолился, что он женатый. 

- Казаки знают, что у меня дома двое ребят! 

- Тогда свой дуван в приданое девке тащи за обиду. 

- Весь дуван?! - ужаснулся казак, не смея, однако, ослушаться. 

- Неси, неси! - поощрил его Разин. 

Девка, узнав, что казак женат, заплакала и не хотела брать ничего, но ее отец рассудил по-иному. И оба, казак и отец, подобру поделив казацкий дуван, пили в шатре казака, обнявшись, как два старинных друга... 

Заморская птаха 

После победы над астаринским ханом Разин, осматривая добычу, заглянул мимоходом в шатер Менеды к молодой пленнице, брошенной в беде ханом. Омраченный утратой Черноярца, но радостный от удачи в морской битве, еще дышащий жаром победы, Степан отшвырнул от входа в шатер трупы двух евнухов, до последнего издыхания сохранивших собачью верность своей службе, и откинул тяжелый шелковый полог. На него пахнуло дурманящим сладким дыханием маленького женского рая - запахом мускуса и других ароматов. Тоненькая, закутанная в шелка персиянка жалобно пискнула и метнулась в дальний угол шатра. Своевольной рукой атаман сорвал с ее лица покрывало. Она закричала еще пронзительней в отчаянии и ужасе. 

- Вот дурища! - с досадой воскликнул Степан. - Ну чего ты страшишься?! Казаки не воюют с бабами!.. Ты пой да пляши... 

Он поднял валявшийся у нее на подушке бубен, встряхнул, звонко ударил по нем костяшками пальцев и сунул его ей, знаками приглашая показать, как она пляшет. Она отдернула руки от бубна, как от огня, и спряталась на разжиревшей груди старой мамки, тоже дрожавшей под своею чадрой. 

- Тьфу, шальная! - в сердцах сказал атаман. Он резким рывком забросил в угол шатра бубен, махнул рукой и вышел. 

От пленных персов казаки узнали, что невольница на струге Менеды, персиянка, - не наложница, а дочь астаринского хана. 

Разин повеселел. 

- Теперь уж отдаст Менеды полоняников наших! За дочкой небось приплывет и сам через море и казаков с собой привезет!.. 

Атаман указал своим ближним не чинить ханской дочери никаких обид и оставил в ее шатре все как было. Несколько раз он даже посылал ей маленькие подарки. 

- Ишь набалованная какая! Видать, что утеха для батьки, - приговаривал Разин. 

- Княжна! - сочувственно говорили о ней и казаки, которых занимало, что в их караване плывет невольница ханского рода. - Привыкла жить на подушках да сахары грызть... Дурак-то хан - потащил девчонку в битву! 

Связанные с персиянкой надежды на выкуп пленных разинцев вызывали в казаках добрые чувства к маленькой полонянке. 

- Ничего, ты слезы не проливай, - уговаривал ее сам атаман, заходя не раз к ней в шатер. - Вот батька твой в выкуп пришлет казаков, тогда и ты к матке домой поплывешь... Ну, чего моргаешь? - Степан усмехался, качал головой. - Тоже тварь... Будто птица!.. Вот так-то и наши к ним во полон попадают - ничего разуметь не могут да плачут небось...