- И как мы с тобою раньше друг друга близко не знали, Никита Иваныч! - говорил Ордын-Нащокин. - Во всем я с тобою согласен! Ан нынешнее смятенье и воровство на Дону нам лишь на пользу пойдет. Давно уж и сам я мыслю что "Carthaginem esse delendam"1, как говорил римский сенатор Катон. И Стеньки Разина воровство лишь поможет нам с сим воровским Картагеном управиться и к рукам вечевщину прибрать! Она у нас будто груз на ногах. Развяжемся с нею и воспарим на крыльях. Тогда-то и промыслы наши станут расти, когда некуда станет бежать работным людишкам. Вот ведь о чем и я помышляю, Никита Иваныч!.. - говорил Ордын-Нащокин, несколько возбужденный вином и успевший уже позабыть неприятность. - А как промыслы станут расти, тогда разопрут нас богатства наши; как река, потекут товары, и никакой плотиною не сдержать устремления нашей державы к морскому простору. Свои корабли мореходные учиним, стяги наши по всем морям пронесем. И слава такая над нашей землей воссияет, что и вовеки мечом ее не завоюешь, такую славу! И мощь возрастет такая, что помыслить, так сердцу сладко!.. 

Обед был кончен, девицы давно ускочили к себе наверх, а бояре так и остались сидеть у стола, увлеченные разговором. Мечты Ордын-Нащокина распалили и Никиту Ивановича. 

- Не зря говорят, боярин, что ты во посольствах велик! Как скажешь - рублем подаришь. Послушать - и то занимается дух. Все мыслишь: "Вот бы дожить до того времени!" - признался хозяин. 

- Уж мы тогда, Никита Иваныч, ни сырой, ни трепаной, ниже чесаной пеньки продавать им не станем: мол, берите готовые снасти. Не хочешь? Не надо! Мы станем свои корабли снастить, а вы погодите покуда!.. Погодят, да и к нам же придут!.. Мы тогда не хуже голландцев научимся конопельку крутить: бечеву и канаты - что хошь, боярин Никита Иваныч!.. - увлеченно говорил Афанасий Лаврентьевич, попав на любимого своего конька. 

- Да я и сейчас у себя кручу не хуже голландских! На Волгу и на Оку, на Ветлугу и Каму свои продаю, - у меня мужики не лежат без дела зимою! - и ходовые снасти, и черные, и шеймы для становых якорей и для завозней, и причальное вервие! - перебил Одоевский. - Тверскую мне конопельку хвалили. Я взял на пробу да сыпанул у себя. И пошла и пошла!.. Уж так-то стеблиста! И мягка, будто льны! Нижегородска землица по нраву пришлась-то тверской конопельке!.. Новые земли пустил под посев. Теперь ты скажи мне на откуп взять все голландские корабли - оснащу! - хвалился Одоевский. - А кабы стали у нас свои корабли, по твоим словам... 

- Между нами сказать, боярин, лажу я строить свои корабли. Взрастишь конопельку в сей год не для чужих купцов. На государево дело взрастишь. По тайности молвить тебе: сколь есть в сем году землицы, пускай ее под конопли. Снасти надобны будут. На Волге мы строим большой корабль, и на Двине я строение ставлю. С государем беседовал, и государь указал учинить... Страшусь одного - что снова в Думе упрутся бояре. Не разумеют добра, за старинку все держатся. Твой голос, я тоже помню, не к новому склонен! 

Одоевский покраснел от волнения: взять на откуп поставку снастей для государева корабельного строения - ведь то же неслыханное богатство, если Ордын-Нащокин сумеет убедить государя в неотложности этого дела! "А таков соловей хоть кого убедит!" - подумал Одоевский. 

Напоминание гостя о том, что он вместе с другими боярами древних родов был в Думе против Ордын-Нащокина, смутило князя. 

- Взор у тебя орлиный, боярин Афанасий Лаврентьич! Лет на сто вперед ты видишь! А мы-то бельмасты! - воскликнул Одоевский. - Когда ты о мире с поляками хлопотал да ливонские земли звал воевать и морские пути нам сулил, а мы все наперекор стояли... Нет, теперь довелось бы - во всем я с тобою стал бы держаться и всех бояр стал бы сговаривать... И в корабельном строении в Думе я буду с тобой. А ты не забудь, Афанасий Лаврентьич: сколь надо варовых снастей, я всяких продам!.. 

Ордын-Нащокин глядел на Одоевского и думал, что надо с боярами ладить добром: откупами, помощью в торге - ведь люди! Каждый себе помышляет лучше творить!.. 

День померк, появились в комнате свечи. Только тогда гость покинул дом князя Никиты. 

Одоевский остался один и сидел у стола, размышляя о разговоре, который он вел с царским любимцем, и вдруг его будто хлестнули кнутом... 

"Да что же я, дурак, творю над собою! - воскликнул он. - Мне откуп - снастить государевы корабли, богатство само лезет в руки, а я его погубляю: лучшего верводела велел засекчи кнутьем и прутьем!.." 

- Карпу-уха-а! - неистово заголосил Одоевский, словно его самого хлестали кнутом по спине. - Карпуха, живее, собака такая! 

Дворецкий вбежал на зов... 

- Скорее беги, сатана, в подвал к Фоке. Чтобы не били Мишанку того Харитонова! Живо беги! Сюда его чтобы тащили живее!.. 

Двое холопов, приставленных Одоевским в надзор за беглыми и провинившимися людьми, которых держал он в темном подвале, ввели беглеца. Князь Никита знал эту походку измученных дыбою и плетями людей... "Успели побить! Поворотливы, черти, когда не надо! Самих бы на дыбу да батожьем!" - забеспокоился Одоевский. Один из холопов ткнул связанного пленника в шею. Тот упал на колени перед боярином. Но в серых глазах его были не боль и мука, а непокорность и злоба, упорство и своеволие... 

"Знать, не забили!" - подумал довольный Одоевский. 

- Спытал, вор, и плети, и батожье, и виску?! - сказал боярин.