Купец забавлял Машу хитрой речью, скоморошескими ужимками. Голова ее закружилась от сладкого и пьяного питья. 

- Бабка, сведи меня на постелю, - сказала она. 

- Ай самой-то не встать? - усмехнулся гость. - А ты не вставай, сиди. Бабка-то вышла рассольцу арбузного от соседки принесть. Сейчас принесет - отрезвеешь. Да ты на колечко-то глянь. Лал каков - яхонт зовется. Яхонт - душа земли... искры какие в нем, ишь играт при свечах-то! Как словно смеется. Радуется персты твои украшать. Дай рученьку, не страшись, я не волк, а медведь лохматый. Человеков не ем - лишь малину... Ух, обманул! Ух, ух! Обманул! Ты и есть малина моя сладостная!.. 

- Бабка, сведи в постелю! - настойчиво крикнула Маша. 

- Запропастилась куды-то бабка. Пошла за рассолом, да волк ее, старую, - хап! - и сожрал... Туды и дорога! - бубнил купец. 

- Туды и дорога! - пьяно, с усмешкой сказала Маша. - В постелю сведи... - повторила она, не думая, с кем говорит. 

- Ну, пойдем, и пойдем, и пойдем... и пойдем, коль не хочешь со мною еще посидеть. Аль не хочешь? 

- Уйди. Не хочу... 

- Ну, не хочешь - ин ладно, пойдем отведу, - по-отечески ласково говорил, как ребенку, гость. - Ну ложись, ну ложись, малинка моя золотая. Головушку на подушечку, выше... А косы какие! Давай еще раз поцалуй... Ну, разок, отвяжусь уж... Ох, сладость какая! Ушел бы, да нет моготы. 

- Уйди! - простонала стрельчиха. 

- А куды ж мне теперь уйти-то? Сама приковала!.. Как уйду?.. В косе-то запутала, дыханьем-то жарким сожгла... 

- Отойди!.. - задыхаясь, крикнула Марья. 

- Ох, ты сильная!.. Не борись с медведем - все равно он тебя одолеет... 

"Душу вынула из меня, окаянная баба! - жаловался Никита себе самому, чувствуя, что окончательно стал изменником атаману и что больше ему уже не возвратиться ни в разинскую ватагу, ни на Дон. - Присосалась пиявицей к сердцу - впору прямо хоть в омут!.. И дернул меня нечистый с ней спутаться на острову... Да иной бы на месте моем не загинул: беда-то! Ну, стряслось - и стряслось. Баба вправо, а ты себе влево - повсядни бывает. Ушел бы назад к атаману, потосковал бы, да зажило б все, как собачий укус. Ан нет, не такое Никиткино сердце - щемит да щемит! Вот и майся тут с ней по век живота! - роптал стрелец. - Зарезать, что ли, ее?! Присушила, проклятая... Ан отсушусь! Не стану ходить - да и все! Найду себе девку какую али вдову... Был бы по-старому в Яицком городе Степан Тимофеич, ушел бы к нему, не страшась, что казнит меня за измену... Самому ведь срамно - хуже бабы казак сотворился!.." 

И Никита больше не стал ходить к корчме. Вечерами бродил по городу, не зная куда и зачем, заходил в кабаки и снова бродил. Когда замечал, что ноги его занесли в опасную близость к корчме, он поворачивал прочь, но через два-три дня, не заметив и сам, нечаянно вновь возвращался сюда же... 

И вот, утомленный бесплодной борьбою с самим собой, Никита после целого месяца вновь притащился к корчме. 

Старуха столкнулась с ним возле ворот. 

- Нету Машеньки. В церковь пошла, да чего-то нейдет, - сказала старуха. - А я вот к суседке зайти обещалась. 

Старуха ушла, и Никита пошел назад, но ему уже не терпелось хоть взглянуть на свою "присуху", и он остался бродить невдалеке от корчмы, у моста над протокою Волги. 

Никита ждал час и два. Начался дождь, и в ставенных щелях ближних домишек гасли огни. Дождь промочил стрелецкий кафтан и с шапки стекал по лицу Никиты. 

"В какой же там церкви-то Марья запропастилась?!" - подумал стрелец. Он подошел к корчме, прислушался и вдруг услыхал в избе испуганные выкрики Маши, бряцанье дверной щеколды и легкий бег. Вдова промчалась мимо него под дождем босиком и в одной рубахе. Никита бросился вслед за ней. Она не слыхала погони, бежала к протоке Волги, к мосту. На середине моста он догнал ее, крикнул: "Маша!" Она перегнулась через перильца и кинулась в воду... 

... Никита, весь мокрый, принес ее на руках в корчму. Дрожащими руками старуха поила его вином, затопила печь и сушила одежду Никиты, вертелась перед очнувшейся мрачной и молчаливой Марьей. 

Никита приблизился и нагнулся к стрельчихе. 

- Машута, да что ты... чего ты... - начал он ласково. 

Она приоткрыла глаза, молча плюнула ему прямо в лицо и зажмурилась... 

Невольничий торг Дербент 

Вода и вода кругом, как пески в пустыне, томила мутным серо-зеленым однообразьем. Солнца не было, ветра не было. Моросил мелкий дождь, нависал туман. Скорей бы до суши добраться! Загребали правей да правей... Появились отмели... 

- Двадцать! - кричал на киче казак, измерявший глубь. 

Степан сидел в шатре атаманского струга. Его окружали Сергей, несколько дней назад нагнавший разинцев в море с семью сотнями казаков, Иван Черноярец да яицкий рыболов Кузьма, бывавший в плену у турок и кизилбашцев. Тут же рядом молчаливо внимал ставший любимцем Разина Тимошка Кошачьи Усы. 

- ...А город Дербень - из всех городов невольничий торг, - рассказывал старый рыбак Кузьма. - Туда христианского люда сгоняют со всех сторон. Хошь и сам ты в цепях, ан себя забываешь, глядя на муки людские, такая жалость берет! Скачет, смотришь, плюгащенький басурман, за ним веревка сажен в пятнадцать, а на веревке нанизаны русские люди за шею, один за одним, с полтора десятка. Руки назад закручены и бегут, поспевают за конным, бедняги, а кой упадет - волочится до смерти... 

- А вместе всем кинуться на басурмана да задавить! - вмешался Тимошка Кошачьи Усы. 

- "Вместе всем кинуться"! А вокруг кизилбашцы, да турки, да всякие поганцы, тьфу ты, наскочут да всех и побьют!.. Язычники - не народ: затерзают себе в забаву, плетьми захлещут, не то повяжут к кобыльим хвостам да наполы раздерут... 

- Тьфу ты, нехристи! - отплюнулся Сережка Кривой. - Вот, чай, нечистики их за такую забаву на том свете в дуги крючат! 

Суда шли на веслах. Гребля всех изнуряла, но казаки были рады уже и тому, что кончился ветер, который швырял их по морю и грозил утопить. Не моряками вступили они на морские струги. Веревки снастей путались в их руках, углы парусов вырывались и, взмыв под ветром, размахивали, как флаги, раскачивая и срывая тяжелые реи с мачт. Два струга было утоплено набежавшей волной. По нескольку человек еще спасли соседние струги, а десятка три казаков так и пропали. Наконец погода утихла. Повис непроглядный туман. Между стругами перекликались, чтобы не столкнуться; целыми днями жгли смоляные факелы, и казалось - все море заволокло густым и душным дымом, который тянулся неподвижными черными лентами за кормой от струга к стругу.