но все-таки неудобно. 

И тут мы принимаем известие насчет мамонтенка Димы, мол, 

отрыли его, отряхнули, и теперь он по Англии путешествует и 

английская королева его там наблюдает. 

И решили наши люди среди радистов зама разыграть. 

Дело в том, что зам у нас безудержно верил каждому 

печатному слову. Просто завораживало его. 

Вот они и напечатали ему, что в нашей стране, известной 

своим отношением к материнству и детству, отрыли из вечной 

мерзлоты мамонтенка, оживили его, назвали Димой и отправили его 

в Англию, чтоб побаловать английскую королеву. 

Как только зам прочел про Диму, у него все мозги 

перетряхнуло: до того он обрадовался насчет советской науки. Он 

даже бредить начал. С ума сошел. Тронулся. Все ходил и заводил 

соответствующие разговоры. Встанет рядом и начнет вполголоса 

бубнить: "Мамонтенок Дима, мамонтенок Дима... Советская наука, 

советская наука..." 

У нас потом вся автономка была уложена на этого мамонтенка 

Диму: и тематические вечера, и диспуты, и концерты - все шло 

под лозунгом: "Мамонтенок Дима - дитя советской науки!" 

Народ у нас на корвете подлый: все знали про Диму, все, 

кроме зама. 

И что интересно: ну хоть бы одна зараза не выдержала. 

Ничего подобного: всю автономку все продержались с радостными, 

за нашу науку, рожами. 

Когда мы пришли к родным берегам, зам тут же примчался в 

политотдел и сунул начпо под нос свой отчет за поход. А там на 

каждом листе был мамонтенок Дима. 

- Какой мамонтенок? - остолбенел начпо. 

- Дима! - обрадовался зам. 

- Какой Дима? - не понимал начпо. 

- Мамонтенок, - веселился зам. 

- Какой мамонтенок?! 

- Советский... 

- Мда... - сказал начпо, - сказывается усталость личного 

состава, сказывается... 

Зам потом радистам обещал, что они всю жизнь, всю жизнь, 

пока он здесь служит, будут плакать кровавыми слезами; на что 

наши радисты мысленно плюнули и ответили: "Ну, есть..." 

САТЭРА* 

После автономки хочется обнять весь мир. После автономии 

всегда много хочется... Петя Ханыкин бежал ночевать в поселок. 

Холостяка из похода никто не ждет, и потому желания у него 

чисто собачьи: хочется ласки и койки. 

И хрустящие, скрипящие простыни; и с прыжка - на пружины; 

и - одеялкой, с головой одеялкой; и тепло... везде тепло... о, 

господи!.. Петя глотал слюни, ветер вышибал слезы... 

...И Морфей... Морфей придет... А волосы мягкие и 

душистые... И поцелует в оба глазика... сначала в один, потом 

сразу в другой... 

Петя добежал. Засмеялся и взялся за ручку двери. А дверь 

не поддалась. Только сейчас он увидел объявление: 

"В 24.00 двери общежития закрываются". Чья-то подлая рука 

подцарапала: "навсегда!". Тьфу! Ну надо же. Стоит только 

сходить ненадолго в в море - и все! Амба! За три месяца на 

флоте что-то дохнет, что-то меняется: появляется новое 

начальство, заборы, инструкции и бирки... зараза... Петя 

двинулся вдоль, задумчивый. Окна молчали. 

- Вот так в Америке и ночуют на газоне, - сказал Петя, 

машинально наблюдая за окнами. В пятом окне на первом этаже 

что-то стояло. Петя остановился. В окне стояло некое мечтающее, 

пятилапое, разумное в голубом. Над голубыми трусами выпирал 

кругленький животик с пупочком, похожим на пуговку; наверху 

животик заканчивался впадиной для солнечного сплетения; под 

голубыми трусами, в полутенях, скрывались востренькие коленки с 

мохнатой голенью, в которые, по стойке "смирно", легко вложился 

бы пингвиненок; грудь, выгнутая куриной дужкой; руки цеплялись 

за занавески, взгляд - за великую даль. Разумное раскачивалось 

и кликушечьи напевало, босоного пришлепывало. Разумное никак не 

могло выбраться из припева "Эй, ухнем!". 

В окно полетел камешек. "Эй! На помосте!" Песня 

поперхнулась. "Эй" чуть не выпало от неожиданности в комнату 

сырым мешком; оно удержалось, посмотрело вниз, коряво слезло с 

подоконника, открыло окно и выглянуло. До земли было метра три. 

- Слышь, сатэра, - сказал Петя из-под фуражки, - брось 

что-нибудь, а то спать пора. 

Фигура кивнула и с пьяной суетливой готовностью зашарила в 

глубине. 

Через какое-то время голая пятка, раскрыв веером пальцы, 

уперлась в подоконник, и в окно опустилась простыня. Пете 

почему-то запомнилась эта пятка; такая человеческая и такая 

беззащитная... Ыыыы-х! Поддав себе в прыжке по ягодицам, Петя 

бросился на простынь, как акробат на трапецию. Тело извивалось, 

физиономия Пети то и дело чиркала по бетону, ноги дергались, 

силы напрягались в неравной борьбе: простыня ускользала из рук. 

Ыыыы-х! Бой разгорался с новой силой. Дециметры, сантиметры... 

вот он, подоконник, помятое, покореженное железо... Нет! 

И вот тогда сатэра, совершенно упустив из виду, что он 

упирается пяткой, нагнулся вперед, собираясь одной рукой 

подхватить ускользающего Петю. 

Всего один рывок - и сатэра, с криком "Аааа-м!", 

простившись со своей осиротевшей комнатой, сделав в воздухе 

несколько велосипедных движений, вылетел через окно и 

приземлился рядом с Петей. Все. Наступила колодезная тишина. 

Когда Петя открыл глаза и повернулся к корешу, он увидел, 

что тот смотрит в звезды космическим взглядом. 

Петя встал сам и поднял с земли своего сатэру, потом он 

осмотрел его пристально и установил, что ничего ушиблено не 

было. 

- Прости, мой одинокий кореш, сатэра, - воскликнул Петя 

после осмотра; ему стало как-то легко, просто гора с плеч, - 

что так тебя побеспокоил. Пойду ночевать на лодку, в бидон. Не 

получилось. Мусинги ** нужно было на твоей простыне вязать, 

мусинги. Ну ладно, не получилось. Не очень-то и хотелось. 

Петя совсем уже собирался уходить, когда его остановил 

замерзающий взгляд. Кореш молчал. Взгляд втыкался и не 

отпускал. 

Эх, ну что тут делать! И Петя вернулся. Кореш встретил