- А вот эта штука, - тыкает Петрович пальцем в 

регенерационную установку, - как снаряжается? Зам опять - ни 

гугу. 

- Так! - сказал Петрович, и глаза его стали наливаться 

дурной кровью, а голова его при этом полезла в плечи, и тут зам 

начинает понимать, почему говорят, что Петрович забодать может. 

Приблизил он к заму лицо и говорит ему тихо: 

- А ну, голубь лысый, пойдем-ка, по устройству корабля 

пробежимся. 

И пробежались. Начали бежать с первого отсека" да в нем и 

закончили. Зам явил собой полный корпус - ни черта не знал. 

Святой был - святее всех святых. 

В конце беседы Петрович совсем покраснел, раздулся, как 

шланг, да как заорет: 

- Тебя чему учили в твоей академии? Вредитель! Газеты 

читать? Девизы рожать? Плакаты эти сссраные рисовать? А, 

червоточина? 

Ты чего в море пошел, захребетник? Клопа давить? Ты - 

пустое место! Балластина! Пассажир! Памятник! Пыль прикажете с 

вас сдувать? Пыль?! Влажной ветошью, может, тебя протирать? А, 

бестолочь? 

На хрена ты здесь жрешь, гнида конская, чтоб потом в 

гальюн все отнести? Чтоб нагадить там? А кто за тебя унитаз 

промоет? Кто? Я тебя спрашиваю? У него ведь тоже устройство 

есть, у унитаза! Здесь знать надо, знать! 

Ты на лодке или в почетном президиуме, пидорясина? А при 

пожаре прикажете вас в первую очередь выносить? Спасать вас 

прикажете? Разрешите целовать вас при этом в попку? Ты в глаза 

мне смотри, куль с говном! 

Как ты людей за собой поведешь? Куда ты их приведешь? А 

если в огонь надо будет пойти? А если жизнь отдать надо будет? 

Ты ведь свою жизнь не отдашь, не-еет. Ты других людей заставишь 

за тебя жизнь отдавать! В глаза мне смотреть! 

Зачем ты форму носишь, тютя вонючая! Погоны тебе зачем? 

Нашивки плавсостава тебе кто дал? Какая... тебе их дала?!! 

Пилотку он одел! Пилотку! 

В батальон тебя надо! В эскадрон! Коням! Коням яйца 

крутить! Комиссары... 

Зам вышел из отсека без пилотки и мокрый - хоть выжимай. 

Отвык он в академии от флотского языка. А впрочем, может, и не 

знал он его вовсе. 

Вечером Петровичу налили. Петрович выпил и стал - 

душа-человек. 

Как твоя фамилия? 

Чего наш советский офицер боится? Он боится жену: она 

навредить может; тещу; соседей; милицию; советских граждан на 

улице и в транспорте; хулиганов: они по морде могут дать; и 

свое начальство. 

А чего наш советский офицер совсем не боится? Он совсем не 

боится мирового империализма. 

А чего он боится больше всего? Больше всего он боится 

своей фамилии. 

Возьмите любого офицера на улице за верхнюю пуговицу и 

спросите его: 

- Как ваша фамилия? 

- Мо...я? 

- Да, да, ваша, ваша, ну? 

- Этот... как его... Иванов... или нет... то есть 

Петров... 

- А может, Сидоров? 

- Точно! Сидоров, - от настоящего офицера его собственной 

фамилии на улице никогда не дождешься. 

Первый страх у него уже прошел, теперь будьте внимательны. 

- Разрешите ваши документы. 

Документы от него вы не получите: может, вы скрытый 

офицерский патруль? Так зачем же ему усложнять свою жизнь? Нет 

у него документов. 

- Дома забыл, - вот так, а вы как думали? 

- - А пропуск у вас есть? 

- Какой пропуск? 

- Ну, любой пропуск, где написана ваша фамилия. 

- Пропуск у нас есть, но в руки вам его не дам? там не 

написано, что его в руки можно давать. А сейчас он от вас 

убежит, вот смотрите: 

- Ой!!! - кричит он и делает испуганное лицо. - Осторожно! 

- и хватает вас за рукав, увлекая за собой. При этом он смотрит 

вам за ухо так, словно вас сзади именно в этот момент 

переезжает автокар. 

Вы инстинктивно оборачиваетесь; ничего там сзади нет, а 

офицер уже исчез. Пуговицу себе срезал, за которую вы 

держались, и исчез. Можете ее сохранить на память 

Мой лучший друг, Саня Гудинов, - редкий интеллигент, два 

языка, - когда его вот так берут на улице, напускает на себя 

дурь, начинает заикаться и называет себя так: 

- Го... го... гоша... Го... го... го... лованов! Патруль 

тут же прошибает слеза от жалости к несчастному офицеру-заике, 

и он от него отстает: грех трогать калеку. 

- Заикой меня делает служба, - говорит в таких случаях 

Саня. 

Но лучше всего действует напористый нахрап, ошеломляющая 

наглость и фантастическое хамство. 

Вот мой любимый рыжий штурман, который вошел в мое полное 

собрание сочинений отдельной главой, тот полностью согласен с 

Конецким: с патрулем спорят только салаги. 

- Главное в этом деле, - любил повторять рыжий, - четко 

представиться. Чтоб не было никаких дополнительных вопросов. 

- Туполев! - бросал он патрулю быстро с бодрой наглостью. 

- Я. Ка... ве-че сорок ноль сорок. И патруль усердно 

записывает: Туполев, ЯК-40... 

Только полные идиоты требовали от него документы: штурман 

обладал монументальной внешностью, и его ужасные кулаки 

сообщали любому врожденное уважение к ВМФ! 

Должен вам заметить, что страх перед своей фамилией, или, 

лучше скажем, бережное к ней отношение - это условный рефлекс, 

воспитываемый в офицере самой жизнью с младых ногтей: начиная с 

курсантских будней. 

- Товарищи курсанты, стойте! - останавливал нас когда-то 

дежурный по факультету. - Почему без строя? Почему через плац? 

Почему в неположенном месте? Фамилии? Рота? 4 

Этот дежурный у нас был шахматист-любитель. Страсть к 

шахматам у него была патологическая. Кроме шахмат он ничего не 

помнил и рассеянный был - страшное дело. А все потому, что он в 

уме все время решал шахматные кроссворды. Но главное: он был 

начисто лишен фантазии, столь необходимой офицеру. Полета у 

него не было. 

- Курсант Петросян, - прогундосил Дима, стараясь походить 

на армянина. 

- Курсант Таль, - поддержал его Серега.