"человеком". Дежурный в этот момент как раз шагнул в район 

люка, и маршал вывалился перед ним сырым мешком. Дежурный, 

увидев маршала перед собой в виде огромной серой кучи, потерял 

разум и, вместо того чтобы как-то его собрать и помочь, доложил 

ему, оглохшему от падения колом, что, мол, все в порядке за 

время вашего отсутствия. 

- Я ему ничего не сделаю, - волновался маршал, вспоминая, 

когда уже всех нашли, пересчитали и построили в одну шеренгу, - 

я ему в глаза посмотреть хочу. И что это у вас за экземпляры? 

- Товарищ маршал! - старался командир. - Не могу даже 

предположить, что это был наш офицер! У нас все были на месте. 

Никто не отлучался. Но у нас с завода все еще приходят и 

работают, может, он оттуда? А вы, значит, не помните, товарищ 

маршал, какой он из себя был? 

- Да как вам сказать, - погружался в видения маршал, - 

черный такой... или подождите, не черный... 

- У нас все черные, товарищ маршал! 

- А, вот, молодой такой, сорока еще нет. 

- У нас всем сорока еще нет, товарищ маршал. Леху 

вычислили и уволили в запас через неделю. На семьдесят 

процентов пенсии. Его рассчитали, как получившего заболевание в 

период службы. 

О науке 

Как у нас на флоте появляется наука? Наука у нас на флоте 

появляется всегда внезапно и непосредственно перед самым 

отходом, только нам отчаливать - а она тут как тут. Приезжает 

какой-нибудь ученый, бледный, с ящиком, подходит он к лодке и 

спрашивает у верхнего вахтенного: 

- Можно, мой ящичек у вас здесь постоит? Вахтенный жмет 

плечами и говорит: 

- Ставьте... 

Ученый ставит ящик рядом с вахтенным, а сам подходит к 

нашему переговорному устройству - "каштану" - и запрашивает у 

нашего центрального поста "добро" спуститься вниз, чтоб найти 

кого-нибудь для передачи ему этого заветного ящика, а в ящике - 

уникальный прибор (пять штук на Союз), который должен пойти в 

автономку. Пока ученый спускается вниз и ищет, кому передать 

уникальный ящик, вахтенные меняются, и новый вах^ тенный 

уже воспринимает ящик как что-то навсегда данное и 

принадлежащее пирсу. Первый вахтенный спускается вниз, а 

наверху появляется старпом. 

- Это что? - спрашивает старпом у нового вахтенного, тыкая 

в ящик. 

- Это?.. - вахтенный смотрит на ящик детскими глазами 

центра России. 

- Да, да, это что? 

- Это?.. 

- Это, это, - начинает проявлять нетерпенье старпом, - что 

это?! 

- Это?.. - задумчиво спрашивает вахтенный и изучающе 

смотрит на ящик. 

И тут старпом орет, потому что вся сырая масса грубых 

переживаний предпоходовой скачки, вся эта куча влажная тревог и 

волнений, весь этот груз последних дней, лежащий мохнатым 

комелем на отвислых плечах старпома, от этих неторопливых 

раздумий вахтенного вмиг ломает самую тонкую вещь на свете - 

хрупкий хребет старпомовского терпения. 

- И-я-я! С-п-р-а-ш-и-в-а-ю, ч-т-о э-т-о з-а я-щ-и-к! - 

орет старпом, дергаясь совершенно всеми своими конечностями. 

Вахтенный тут же пугается, лишается лица, языка, стыда и 

совести и стоит бестолочью. В глазах у него мертвенный ужас. 

Теперь из него ничего не выколотить. 

А старпом фонтанирует, не остановить; он кричит, что 

Родина нарожала идиотов, и что все эти идиоты заполнили ему 

корабль по крейсерскую ватерлинию, и что у этих идиотов под 

носом можно мину подложить или что-нибудь им самим (идиотам) 

ампутировать, а они даже не шевельнутся, и что при 

необходимости можно даже самих этих идиотов выкрасть, завернув 

в во влажную ветошь. 

- Тьма египетская! - орет старпом. - Чего ж тебя самого 

еще не завернули?! Чего тебя не украли еще, изумление?! 

Потом он бьет несколько раз по ящику ногой и затем, 

схватив двух моряков, говорит им: 

- Ну-ка, взяли эту хреновину и задвинули ее так, чтоб я ее 

больше никогда не видел! 

Моряки берут (эту хреновину) и в соответствии о 

инструктажем задвигают: оттаскивают на торец пирса и - 

раз-два-три ("Тяжелая, гадость") - размахнувшись, бросают ее в 

воду. 

А потом сколько возвышенной человеческой грусти, сколько 

остановившейся печали движения начинает наблюдаться на лице у 

того ученого, который вылез, наконец, за своим ящиком. 

Силы моего мазка не хватает, чтоб описать эту боль 

человеческую и трагедию. Скажем, как классики: "Птица скорби 

Симург распластала над ним свои крылья!" 

Вареный зам 

Зама мы называли "Мардановым через "а". Как только он 

появился у нас на экипаже, мы - командиры боевых частей - 

утвердили им планы политико-воспитательной работы. Все 

написали: "Утверждаю, Морданов". Через "о". 

- Я - Марданов через "а", - объявил он нам, и мы тогда 

впервые услышали его голос. То был голос вконец изнасилованной 

и обессилевшей весенней телки. 

Когда он сидел в аэропорту города Симферополя, где человек 

пятьсот мечтало вслух улететь и составляло по этому поводу 

какие-то списки, он двое суток ходил вокруг этой безумной 

толпы, периодически подпрыгивал, чтоб заглянуть, и кричал при 

этом криком коростеля: 

- Посмотрите! Там Марданов через "а" есть?.. Инженер 

неискушенных душ. Он познал нужду на Черном флоте, был 

основательно истоптан жизнью и людьми, имел троих детей и любил 

слово "нищета". 

- Нищета там, - говорил он про Черноморский флот, и нам 

тут же вспоминались подворотни Манхеттена. 

У него был большой узкий рот, крупные уши, зачеркнутая 

морщинами шея и тусклый взгляд уснувшего карася. 

Мы его еще ласково называли Мардан Марданычем и "Подарком 

из Африки". Он у нас тяготел к наглядной агитации, 

соцсоревнованию и ко всему сельскому: сбор колосовых приводил 

его в судорожное возбуждение. 

- Наш зернобобовый! - изрекали в его сторону корабельные