как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке 

вовсе, а внутри самого себя - сложной внутренней жизнью: 

слушали они в себе с сомнением каждую мелкую каплю. Вот так 

вот. 

Комиссия 

С утра дивизия была осчастливлена внезапной комиссией по 

проверке боеготовности. 

Ее председатель, вице-адмирал с непонятными полномочиями, 

зашел к нашему контр-адмиралу: 

- А мы проверять вашу боеготовность. 

- А мы всегда боеготовны. 

У нашего комдива в глазах плохо скрытое беспокойство. 

- Разрешите узнать ваш план. 

- А мы без плана. У нас теперь работают по-новому. 

В штабе - на ПКЗ (плавказарма) - свалка: приборка в 

каютах; застилаются новые простыни, начальник штаба сам бегает, 

осунувшийся от страданий, и неумело поправляет кровати: 

шуршится приборка на палубах; туалет должен быть свежим; 

готовится баня, чай... 

- Кто будет старшим по бане? Кто? Ага, хорошо! Его надо 

проинструктировать, чтоб все нормально было... 

На камбузе накрыт адмиральский салон. Асфальт перед ним 

помыт. Половину мяса от старших офицеров унести в салон. Гуляш, 

котлеты, рыба "в кляре" и под маринадом, свежий зеленый лук. 

"Прошу вас, проходите". Улыбки. Спрятанная растерянность. 

Высокие фуражки. "Приятного аппетита". А внутри - "Чтоб вы 

подохли". 

После обеда, с удовольствием дыша, проверяющий входит в 

каюту к начальнику штаба: 

- Та-ак! Оперативного мне! 

Проверяющий с начштаба в равном звании, но начштаба 

торопливо хватается за трубку, вызывает ему оперативного. 

Лицо у проверяющего значительное, целеустремленное, 

ответственное, направленное вверх, под метр восемьдесят все 

срезается. Он говорит, говорит... 

У начальника штаба зрачки расширены, в них угадывается 

собака, тонущая в болоте. Он мокнет (мокреет), 

тянет носом, как мальчик, которого раздели и нахлопали по 

попке, потерянно шарит - бумажки какие" то, а когда проверяющий 

выходит, дрожащими руками вспоминаются свои обязанности... 

Бедный флот... 

Бедный Толик 

Бедный Толик, почерневший лицом и душой на Северном флоте, 

был списан с плавсостава. Еще восемь лет назад. Так, во всяком 

случае, он говорил. 

- После меня лучше не занимать, - говорил он всегда 

угрюмо, всегда перед дверью терапевта, когда мы приходили на 

медкомиссию. 

У него болело везде, куда доходили нервные окончания: даже 

на ороговевших, сбитых флотскими ботинками, желтых флотских 

пятках. 

- На что жалуетесь? - спрашивала его врач. 

- На все-е! - таращился Толик. 

- А что у вас болит? 

- Всссее... - не унимался Толик. 

- Где это?.. - терялась врач. 

- Вез-зде... - говорил Толик и дышал на нее, и врачу сразу 

вспоминалось, что в мире запахов водятся не только фиалки. 

Каждые полгода он переводился в центральную часть России, 

в цивилизацию переводился; всех подряд ловил и всем подряд 

говорил: 

- Я уже ухожу. Перевожусь. Мое личное дело уже ушло. 

Его личное дело ходило-ходило по России, как старый босяк, 

и всегда приходило назад и со стоном втискивалось в общую 

стопку. 

Когда оно приходило, он садился и писал. Он писал рапорты. 

Они разбухали, как мемуары. Он пускал их по команде. 

Он писал всем. Он писал, а они ему не отвечали, Вернее, 

отвечали, что он занесен в списки на перемещение. Ему отвечали, 

и он радовался. 

- Я уже в списках на перемещение, - говорил он всем подряд 

и ждал перемещения. А его все не было и не было. 

Вместо перемещения приезжали проверки и комиссии, и Толик 

волновался. 

- Я им скажу. Я им скажу, - волновался Толик и бурлил на 

смотрах. 

Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об 

этом и удирал прямо из строя. А его ловили. 

- Не пойду! - бушевал Толик, когда его пихали назад в 

строй. - Не пойду на опрос. Я ничего не знаю. Вот! Выгоняйте! 

Увольняйте в запас! ДМБ! Демобилизация! Не хочу! Не знаю! - 

рубил он воздух перед носом старпома. 

- Корабельный устав! - пытался старпом. 

- Не знаю корабельного устава! - злорадствовал Толик. 

- Сдадите зачет! - кричал старпом. 

- Не сдам! - отвечал Толик. 

- Толик, Толик... прекрати... 

- Я вам не То-оли-ик! - выл и бесновался Толик, ведомый в 

казарму под руки, и окружающим становилось страшно, им слышался 

угрюмый каторжник из "Пятнадцатилетнего капитана" Жюля Верна, 

который в таких случаях говорил: 

- Я не Не-го-ро, я - Себастьян Перерра! Компаньон Великого 

Альвеца... 

Однажды нависла реальная угроза того, что он не пойдет в 

очередную автономку: не давала ему годность терапевт женщина, 

не давала. Толик радовался этому, как ребенок кубику. 

- А-га! - говорил он всем подряд и смеялся. - Взяли?! 

Но отдел кадров у нас даром хлеб не ест: тут же отыскалось 

чудное место в Кзыл-Орде. Только нужна была годность к 

плавсоставу. Вы не знаете, зачем нужна годность к плавсоставу в 

Кзыл-Орде? Может быть, на кораблик пустыни нужна годность? В 

отделе кадров тоже не знали. 

Толик ужасно захотел в Кзыл-Орду. До детской истерики с 

топаньем ножками. 

- Толик! - сказали ему. - Но там же нужна годность к 

плавсоставу. 

- Все понял! - вскричал бедный Толик. И он сразу ожил. И 

жил ровно двое суток. Он помчался в спецполиклинику, надел 

наколенники и долго и гнусно ползал за терапевтом женщиной. 

Женщина. Мать. Она не выдержала. У Толика текли сопли, они 

вплетались в слюни; гла" за слезились старой дрянью: все это 

ползало, всхлипывало, булькало, пуськало с пузырями и дышало 

простреленным легким. У ног. На полу. Живое. Она не выдержала. 

Женщина. Мать. Она дала ему годность. Дала. 

Он прибежал в отдел кадров и сказал: 

- Есть! Годность! Есть! 

- Это хорошо, что есть, - сказали ему, утомленные 

его работоспособностью. - Только вот места уже нет.