мимо тебя: мясо, масло, "а как у вас", дети, тещи, подарки, 

какие-то праздники, каникулы. О чем только люди не говорят, чем 

только они не живут; а ты как с другой планеты, будто и не жил 

никогда... 

Через двое суток ему стало казаться, что он давно уже 

живет в вагоне, что он родился здесь, среди плача детского, 

мято лежащих тел, бесконечных закусываний, чая и торчащих в 

проходе ног. Он отдался безразличию и теперь почти все время 

сидел у окна смотрящим вперед. А навстречу ему неслась 

Россия... Россия... огромная страна... 

Капитану предстояла пересадка. Не будем ее описывать, а то 

все увеличится втрое. Скажем только громко: "Хорошо!" Хорошо, 

что люди пьют. А может, и не люди, а отдельные граждане, но все 

равно - хорошо. Сколько бы дел не было сделано, вот так, с 

лету, в один присест, если б они не пили; и наш капитан никогда 

бы не попал вовремя с оцинкованным Ивановым с вокзала на 

вокзал. Пускай они пьют. А если б они не пили, то стоило бы, 

наверное, для пользы дела, ее им привить - привычку пить. 

Наверное, стоило бы... 

А вот и станция Малые Махаловки, похожая на тысячи наших 

пустынных беленьких станций. Не прошло и пяти суток. 

Поезд встречали двое - тетка и бородач. Капитан каким-то 

внутренним чутьем почувствовал тетку Марию и конец своего 

путешествия и наполнился, в который раз за дорогу, счастьем, 

подпрыгивающим ликованием. 

- Вот! - через каких-нибудь пять минут воскликнул капитан 

и, израсходовав на улыбку весь имеемый сахар, указал на гроб: - 

Сам! 

Он чуть не добавил: "Красивый сам собой", но вовремя 

спохватился. Ему опять стало хорошо. Это "хорошо" накатывало на 

него волнами, и сейчас он был просто рад за себя, за Иванова, 

за окружающую среду, опять за себя, за тетку Марию, как будто 

привез ей не гроб, а кусок золота. И вообще, чем дальше от 

флота, тем больше он испытывал за него гордость; гордость за 

нашу боеготовность, ощущал прочные узы родства... 

- Что еще... документы, фотографии - вот! 

- Слышь, милок, - неуверенно засомневалась тетка Авария, - 

а вроде... это и не Мишка вовсе... Иванов-то... я его маленьким 

помню, после не видала... позабыла уже, а волосики у него вроде 

черные были, да и курносый он, а этот какой-то... лысый, что 

ли? 

Дитя флота мгновенно приехало на землю. Капитана прошиб 

крупный пот, все вокруг промокло и стало гнусным. 

- Да ты что, мать! - земля уверенно поехала из-под ног. - 

КАК НЕ ТОТ?! 

- МАТЬ!!! - заорал он, вложив в этот крик все свои раны, 

отчаянье, цинк, бригадира, дорогу, черт-те что. - Мать! Это 

ж... не мальчик кудрявый, это ж... мужчина, и потом он... 

эта... под водой, подводник он, мать, подводник, а там не то 

что на себя, на лошадь не будешь похож! 

- Ну тогда ладно... конечно... чего уж там... это я так, - 

быстро согласилась, испугавшись его, тетка Мария и виновато 

уставилась под ноги. Бородатый с ходу понял, в чем затор. 

- Вылитый Мишка, - он тоже испугался, что поминок не будет 

и этот сейчас подхватит гроб и поминай как звали, - вылитый. Я 

его, мерзавца, вот с такого возраста, - (он отмерил сантиметров 

двадцать), - знаю. Вылитый. 

- Ну вот! - вырвалось у капитана. К нему сразу вернулась 

ушедшая было куча здоровья. - Дааа, ну ты, мать, даешь! Мишку 

не узнать, а? Дааа! - теперь ему опять стало хорошо, даже 

как-то молодцевато стало, раскудрись оно провались! 

- Ну ладно, граждане, - махнул рукой куда-то в сторону 

капитан, - вам - туда, а мне - обратно. Извините, если что... 

- Ну нет, милый, ты чего эта? - бородач встал рядом. - 

Привез и давай мотаем? Вам, значить, туда, а нам отсюда, так, 

что ли? А поминки? А народ? Не пустим! - он вдруг взял капитана 

под локоток. Рука у деда была деревянная, и капитан понял - 

точно, не пустят. 

- Так... флот же тоже ждет... боевые кораб-лиии, - 

замямлил он. 

- Подождет, не обломится, - обрубил бородач, - народ тебя 

ждет. А мы тебе справку заделаем... печать... вроде ты у нас 

приболел, что ли, - борода так захохотал, что какая-то впереди 

крадущаяся тетка с кошелкой присела, дернула головой, 

заверещала: "Милиция!" - и мотанула куда-то совсем. 

Действительно, все было готово. С Ивановым разделались в 

момент. Никто так и не вспомнил, был ли он черным или, может, 

сразу лысым. Праздничный стол раздался в осеннем великолепии. 

Это был какой-то ведерный край: в середине стола стояла такая 

ужасная бутыль самогона, такой величины и прозрачности, что 

сквозь нее была полностью видна высоко поднятая табуретка. 

За столом сидели старики и старушки, празднично убранные. 

На стариках так горели ордена и медали, что стояло сплошное 

сияние. У одного векового деда, с серебряной в пояс бородой, 

кроме всего прочего было еще четыре Георгиевских креста. 

Через двадцать минут за столом все были свои. Старики с 

интересом рассматривали Мишкины медали за десять и пятнадцать 

лет безупречной службы. Они передавали их друг другу, и каждый 

обязательно переворачивал и читал вслух. 

- Дааа. Нам такие не давали. Они теперь вон какие. 

Молодца, Мишка, молодца, не посрамил, дааа... 

Вскоре капитан решил, что ему нужно что-то сказать, а то 

через пару минут, он так прикинул, сказать он уже ничего не 

сможет, через пару минут он уже сможет только закивать это 

дело. Он встал и сначала бессвязно, а потом все лучше и лучше 

начал говорить про флот, про море, про Мишку, которого совсем 

не знал, и чем больше он говорил, тем больше ему казалось, что 

он говорит не про Мишку, а про себя, про свою жизнь, про 

службу, про флотское братство, которое, гори оно ясным 

пламенем, все равно не сгорит, про Родину, про 

тех, кто ее сейчас защищает и, в случае чего, не пожалеет 

жизни, про священные рубежи...