с причала тетки, за ними загремели шифровальщики - каждый в 

свой катер, и ровно а 14.00, тютелька в тютельку, катера 

отвалили и на хорошей скорости, пеня носом, разошлись, 

направляясь к крейсерам по красивой дуге. 

* Я ВСЕ ЕЩЕ МОГУ... * 

Я все еще могу... 

Я все еще могу отравить колодец, напустить на врага 

зараженных сусликов, надеть противогаз за две секунды. 

Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, 

отличить по виду и запаху адамсит от фосгена, иприт от зомана, 

Си-Эс от хлорацетофенона. 

Я знаю "свойства", "поражающие факторы" и "способы". 

Я могу не спать трое суток, или просыпаться через каждый 

час, или спать сидя, стоя; могу так суток десять. 

Могу не пить, столько же не есть, столько же бежать или 

следовать марш-бросками по двадцать четыре километра, в полной 

выкладке, выполнив команду "Газы!", то есть в противогазе, в 

защитной одежде; вот только иногда нужно будет сливать из-под 

маски противогаза пот - наши маски не приспособлены к тому, 

чтоб он сливался автоматически, - особенно если его наберется 

столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри. 

Я хорошо вижу ночью, переношу обмерзание и жару. Я не 

пугаюсь, если зубы начинают шататься, а десны болеть и из-под 

них, при надавливании языком, появляется кровь. Я знаю, что 

делать. 

Я знаю съедобные травы, листья; я знаю, что если долго 

жевать, то усваивается даже ягель. 

Я могу плыть - в штиль или в шторм, по течению или против, 

в ластах и не в ластах, в костюме с подогревом или вовсе без 

костюма. Я долго так могу плыть. Я могу на несколько месяцев 

разлучаться с семьей, могу выступить "на защиту интересов", 

собраться, бросив все, и вылететь черт-те куда. Могу жить по 

десять человек в одной комнате, в мороз, могу вместе с женами - 

своей, чужими - отогреваясь под одеялами собственным дыханием, 

надев водолазные свитера. 

Могу стрелять - в жару, когда ствол раскаляется, и - в 

холод, когда пальцы приклеиваются к металлу. 

Могу разместить на крыше дома пулеметы так, чтобы 

простреливался целый квартал, могу разработать план захвата или 

нападения, могу бросить гранату или убить человека с одного 

удара - человека так легко убить. Я все это еще могу... 

Пиджак 

Его взяли на флот из торпедного института; из того самого 

института, где создаются наши военно-морские торпеды. Его взяли 

и сделали из него офицера. На три года. Не знаю, зачем. 

Юный ученый-торпедист; вот такая огромная, в смысле 

мозгов, башка, очки с толстыми линзами, беспомощное лицо и 

взгляд потусторонний. Он был и в самом деле не от мира сего, он 

был от мира того, от мира науки. 

Он читал электронные схемы, потом паял, опять читал и 

опять паял, вместо того чтобы взять прибор и потрясти его, чтоб 

он заработал. 

И профессия у него была секретная, а кроме нее, он ничего 

не знал, ничего не любил и ни о чем не говорил. 

И с женщинами ему не везло. Он не умел смешить женщину, а 

женщину нужно постоянно смешить, иначе она тебя бросит. 

Женщины его бросали, и он ужасно расстраивался. Когда на 

него надели форму, то она на нем сидела, как коза на заборе. 

Форма на настоящем офицере сидит по-особенному. Офицер как 

бы слит с формой; а слит он потому, что сам по себе офицер 

довольно необычное биологическое формирование. 

Офицер служит. И служит так, как почти невозможно служить. 

Офицер даже во сне - служит. 

Офицер берет в руки то, что руками обычно не берется, и 

несет это "то" куда-то неизвестно куда; там он садится на то, 

что ни в коем случае не должно плавать, а должно тут же 

утонуть, и плывет на нем, плывет долго, годами плывет, потому 

как он - офицер флота. Офицер ест, пьет, сидит, встает, идет - 

не как все люди. 

Офицер страдает, мечтает, надеется и не задает при этом 

вопросов. Офицер... 

А это был не офицер. Но главная сложность состояла в том, 

что он не прошел училище, а это прекрасная школа. После этой 

прекрасной школы ничему не удивляешься, а он удивлялся. Он 

удивлялся всему и задавал вопросы. 

- А зачем это? - спрашивал он, и ему объясняли. 

- Неужели такое возможно? - говорил он, и ему говорили, 

что возможно. 

- Как же так? - терялся он, и ему говорили: а вот так. 

- Не может быть! - восклицал он, и ему говорили, что 

может. 

Словом, он был похож на ручную белую крысу, которую взяли 

и временно бросили в садок к помоечным пасюкам. 

Другими словами, это был гражданский пиджак; он был пиджак 

из тех пиджаков, которые после первого ядерного удара, после 

паники в обозе и взаимного уничтожения, придут, во всем 

разберутся и сразу же победят. 

Ну, во время войны - понятно, а сейчас куда его деть? Куда 

деть на флоте молодого ученого с башкой, не приспособленного ни 

к чему? Что ему можно доверить? 

Ему можно доверить дежурство по камбузу, патруль, канаву 

старшим копать, грузить старшим чего-нибудь не очень ценное и 

подметать веником. 

Нет, пожалуй, камбуз нельзя ему доверить: у него там все 

свистнут - и все люди разбегутся. Патруль? В патруль тоже 

нельзя: там на одних рефлексах иногда приходится действовать, а 

у него рефлексов нет. Нет! Только грузить и только подметать! А 

канаву копать? 

- А вот тут надо подумать. На сколько он у нас? 

- На три года. 

- Ох уж эти ученые, академики. Нет, на канаву нельзя. Там 

соображать надо. Нет, только грузить картошку и подметать. Все! 

Хватит ему на три-то года. 

Жил он в гостинице с длинными коридорами и 

номерами-бойницами по обеим сторонам. При посещении "того 

пристанища почему-то вспоминался пивной ларек с липким 

прилавком, коммунальная кухня и лавка старьевщика; от нее веяло 

непроходящей тоской. 

Его прозвали "квартирным Колей", потому что он приходил к