В школу собирались крестьяне. Появились женщины. Приносили хлеб и другие продукты. Женщины принялись готовить обед. Крутиков сидел около топившейся печи и беседовал с Войчеховским. Женю Дроздову и Наташу окружили женщины. Слушали рассказы о жизни партизан, о том, как фашисты бегут из Ровно, о наступлении Красной Армии. 

Степан Пастухов затеял возню с набравшимися в школу ребятишками. Степан любил детей, и игра с ними доставляла ему истинное удовольствие. Крестьяне осаждали Крутикова просьбами отпустить к ним партизан в гости: "Хоть на полчаса, пускай хоть он у меня хату посмотрит..." 

После постоянной настороженности, в какой люди были в пути, после противных "приветствий", ненавистных песен и всей той напряженной игры в бандеровцев, которую скрепя сердце вели партизаны, какое облегчение чувствовать себя снова самим собой, жить не таясь, говорить то, что думаешь, зная, что собеседник твой тебя не предаст. 

И когда звонкий голос Наташи начал песню, хор голосов отозвался и подхватил ее так дружно, словно люди, собравшиеся здесь, давно живут вместе. Пели, отдавая песне всю душу. То была песня, сложенная крестьянскими девушками, увозимыми на чужбину, в Германию. 

Сейчас эта печальная песня забыта, как забываются многие песни. Был и ответ на нее, сочиненный одним из наших партизан. Ответ этот тоже пели тогда в Гуте-Пеняцкой. Смысл ответа тот, что на голос девушки идет ее возлюбленный, находит ее и освобождает из неволи. Конец получался, таким образом, оптимистический. С другим концом, печальным, невозможно было примириться. 

Подпевая хору, Крутиков следил за лицами крестьян. Он радовался, что советская песня так волнует и трогает людей, которым годами прививали ненависть ко всему советскому. "Нет, - думал он, - какая, к черту, вражда, все это придумано нашими врагами..." 

И вместе со всеми подтягивал слова: 

Ти не турбуйсь, коханая. 

Я йду вже на пiдмогу, 

Тебе з ганебної тюрми 

Я поверну до дому... 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ 

На рассвете десятого января ко мне в чум вбежал Кузнецов, накануне приехавший из Ровно. 

- Артиллерия! - крикнул он. - Наши! Наши! 

Набросив на плечи шинель, я устремился за ним. Артиллерийские залпы были четко слышны в тишине леса. Люди высыпали из землянок. Все взволнованно слушали этот то нарастающий, то утихающий гул. Красная Армия шла, сметая фашистов. 

Подошел запыхавшийся Лукин. 

- Как бы не опоздать, - сказал он. 

Мы зашли в чум и, подождав замполита, передали через связных приказ о немедленном выступлении отряда. 

С нами были теперь и ровенские товарищи - группа человек в пятнадцать во главе с Новаком. Соловьев и Кутковец продолжали оставаться в Гоще. Новак привел лишь тех, кому непосредственно угрожала гибель, в том числе и трех девушек, организовавших взрывы в казино, - Галю Гнеденко, Лизу Гельфонд и Иру Соколовскую. 

Сам Терентий Федорович явился с забинтованным лицом, виднелись одни глаза. Жена встретила его испуганным криком. На руках у нее был двухмесячный ребенок, сын, которого Новак увидел чуть ли не впервые. 

- Ничего, - отвечал он, сверкая глазами и протягивая жене толстые от бинтов, несгибающиеся руки, - ничего. До свадьбы заживет. Показывай героя. 

Одна из женщин, пришедших с Новаком, худенькая, с усталым, бескровным лицом, обратилась ко мне: 

- Товарищ командир! Что же будет с моими детьми? - Губы ее задрожали. Глаза затуманились слезами. Это была Лиза Гельфонд. - Их у меня трое. Оставила у соседки. Теперь ничего о них не знаю. Что же будет?! 

- Мы постараемся найти ваших детей, - сказал я. - Дадим радиограмму. 

- Куда радиограмму? 

- В Москву. Попросим, чтобы наши, как только займут город, разыскали ваших ребятишек и позаботились о них. 

- Да?! - Лиза посмотрела на меня недоверчиво. - А можно это?.. Если можно, то пусть сделают, я дам адрес... Боже мой, только бы знать, что они живы... А как вы думаете, скоро наши туда придут?.. - И сама же ответила: - Теперь-то уж скоро... 

К вечеру десятого января мы достигли железной дороги Ровно - Луцк. 

Нам предстояло решить ту же задачу, что и Крутикову, с той только разницей, что в группе было двадцать один человек, у нас - около тысячи четырехсот. Но дело даже не в этом. С нашим обозом мы могли перейти железнодорожный путь только через переезды, а не через кюветы и насыпь дороги, по которой часто курсировали вражеские бронепоезда. 

Итак, мы вынуждены искать переездов. Первый, который мы обнаружили, был завален камнями, землей, деревьями. Это постаралась фельджандармерия. Идем дальше. Та же картина: завал на переезде, а подступы к нему заминированы. Наконец разведка донесла: есть свободный переезд, но перейти дорогу будет трудно. 

- В чем же дело? 

- А в том, товарищ командир, что охрана большая. 

Вместе с разведчиками я поехал посмотреть, что за охрана. 

Сани, как назло, ползут медленно, натыкаясь в темноте на кочки и коряги. 

- Здесь, товарищ командир. 

Оставили сани, прошли немного вперед. 

- Здесь бункеры, тут кишмя кишат гитлеровцы. 

Двое разведчиков пробрались почти к самой дороге. Скоро они вернулись и сообщили: 

- У фашистов тут пушки, пулеметы. Видно, как дула торчат из амбразур. 

Когда мы вернулись к отряду, там уже зажгли костры. 

- Утро вечера мудренее, - как бы подтверждая то, что сейчас мы ничего не решим, сказал Стехов, - подождем. 

Наступило утро. С первыми лучами солнца с востока вновь донеслась канонада. Но утро, а за ним и вечер не изменили нашего положения. Несколько суток мы бродили всем отрядом вдоль линии железной дороги. Много раз разведчики пытались скрытно подобраться к бункерам и забросать их гранатами, но всякий раз гитлеровцы встречали партизан шквальным огнем своих пулеметов. 

Все серьезнее нам угрожало "окружение" своих.