Балконы, львы на воротах 

И стаи галок на крестах. 

XXXIX. XL. 

В сей утомительной прогулке 

Проходит час-другой, и вот 

У Харитонья в переулке 

Возок пред домом у ворот 

Остановился. К старой тетке, 

Четвертый год больной в чахотке, 

Они приехали теперь. 

Им настежь отворяет дверь 

В очках, в изорванном кафтане, 

С чулком в руке, седой калмык. 

Встречает их в гостиной крик 

Княжны, простертой на диване. 

Старушки с плачем обнялись, 

И восклицанья полились. 

XLI. 

- Княжна, mon ange! - "Pachette!" - 

Алина! - 

"Кто б мог подумать? - Как давно! 

Надолго ль? - Милая! Кузина! 

Садись - как это мудрено! 

Ей-богу, сцена из романа..." 

- А это дочь моя, Татьяна. - 

"Ах, Таня! подойди ко мне - 

Как будто брежу я во сне... 

Кузина, помнишь Грандисона?" 

- Как, Грандисон?.. а, Грандисон! 

Да, помню, помню. Где же он? - 

"В Москве, живет у Симеона; 

Меня в сочельник навестил; 

Недавно сына он женил. 

XLII. 

А тот... но после все расскажем, 

Не правда ль? Всей ее родне 

Мы Таню завтра же покажем. 

Жаль, разъезжать нет мочи мне; 

Едва, едва таскаю ноги. 

Но вы замучены с дороги; 

Пойдемте вместе отдохнуть... 

Ох, силы нет... устала грудь... 

Мне тяжела теперь и радость, 

Не только грусть... душа моя, 

Уж никуда не годна я... 

Под старость жизнь такая гадость..." 

И тут, совсем утомлена, 

В слезах раскашлялась она. 

XLIII. 

Больной и ласки и веселье 

Татьяну трогают; но ей 

Не хорошо на новоселье, 

Привыкшей к горнице своей. 

Под занавескою шелковой 

Не спится ей в постеле новой, 

И ранний звон колоколов, 

Предтеча утренних трудов, 

Ее с постели подымает. 

Садится Таня у окна. 

Редеет сумрак; но она 

Своих полей не различает: 

Пред нею незнакомый двор, 

Конюшня, кухня и забор. 

XLIV. 

И вот: по родственным обедам 

Развозят Таню каждый день 

Представить бабушкам и дедам 

Ее рассеянную лень. 

Родне, прибывшей издалеча, 

Повсюду ласковая встреча, 

И восклицанья, и хлеб-соль. 

"Как Таня выросла! Давно ль 

Я, кажется, тебя крестила? 

А я так на руки брала! 

А я так за уши драла! 

А я так пряником кормила!" 

И хором бабушки твердят: 

"Как наши годы-то летят!" 

XLV. 

Но в них не видно перемены; 

Все в них на старый образец: 

У тетушки княжны Елены 

Все тот же тюлевый чепец; 

Все белится Лукерья Львовна, 

Все то же лжет Любовь Петровна, 

Иван Петрович также глуп, 

Семен Петрович также скуп, 

У Пелагеи Николавны 

Все тот же друг мосье Финмуш, 

И тот же шпиц, и тот же муж; 

А он, все клуба член исправный, 

Все так же смирен, так же глух, 

И так же ест и пьет за двух. 

XLVI. 

Их дочки Таню обнимают. 

Младые грации Москвы 

Сначала молча озирают 

Татьяну с ног до головы; 

Ее находят что-то странной, 

Провинциальной и жеманной, 

И что-то бледной и худой, 

А впрочем, очень недурной; 

Потом, покорствуя природе, 

Дружатся с ней, к себе ведут, 

Цалуют, нежно руки жмут, 

Взбивают кудри ей по моде 

И поверяют нараспев 

Сердечны тайны, тайны дев, 

XLVII. 

Чужие и свои победы, 

Надежды, шалости, мечты. 

Текут невинные беседы 

С прикрасой легкой клеветы. 

Потом, в отплату лепетанья, 

Ее сердечного признанья 

Умильно требуют оне. 

Но Таня, точно как во сне, 

Их речи слышит без участья, 

Не понимает ничего, 

И тайну сердца своего, 

Заветный клад и слез и счастья, 

Хранит безмолвно между тем 

И им не делится ни с кем. 

XLVIII. 

Татьяна вслушаться желает 

В беседы, в общий разговор; 

Но всех в гостиной занимает 

Такой бессвязный, пошлый вздор; 

Все в них так бледно равнодушно; 

Они клевещут даже скучно; 

В бесплодной сухости речей, 

Расспросов, сплетен и вестей 

Не вспыхнет мысли в целы сутки, 

Хоть невзначай, хоть наобум; 

Не улыбнется томный ум, 

Не дрогнет сердце, хоть для шутки. 

И даже глупости смешной 

В тебе не встретишь, свет пустой. 

XLIX. 

Архивны юноши толпою 

На Таню чопорно глядят 

И про нее между собою 

Неблагосклонно говорят. 

Один какой-то шут печальный 

Ее находит идеальной, 

И, прислонившись у дверей, 

Элегию готовит ей. 

У скучной тетки Таню встретя, 

К ней как-то Вяземский подсел 

И душу ей занять успел. 

И, близ него ее заметя, 

Об ней, поправя свой парик, 

Осведомляется старик. 

L. 

Но там, где Мельпомены бурной 

Протяжный раздается вой, 

Где машет мантию мишурной 

Она пред хладною толпой, 

Где Талия тихонько дремлет 

И плескам дружеским не внемлет, 

Где Терпсихоре лишь одной 

Дивится зритель молодой 

(Что было также в прежни леты, 

Во время ваше и мое), 

Не обратились на нее 

Ни дам ревнивые лорнеты, 

Ни трубки модных знатоков 

Из лож и кресельных рядов. 

LI. 

Ее привозят и в Собранье. 

Там теснота, волненье, жар, 

Музыки грохот, свеч блистанье, 

Мельканье, вихорь быстрых пар, 

Красавиц легкие уборы, 

Людьми пестреющие хоры, 

Невест обширный полукруг, 

Все чувства поражает вдруг. 

Здесь кажут франты записные 

Свое нахальство, свой жилет 

И невнимательный лорнет. 

Сюда гусары отпускные 

Спешат явиться, прогреметь, 

Блеснуть, пленить и улететь. 

LII. 

У ночи много звезд прелестных, 

Красавиц много на Москве. 

Но ярче всех подруг небесных 

Луна в воздушной синеве. 

Но та, которую не смею 

Тревожить лирою моею, 

Как величавая луна, 

Средь жен и дев блестит одна. 

С какою гордостью небесной 

Земли касается она! 

Как негой грудь ее полна! 

Как томен взор ее чудесный!.. 

Но полно, полно; перестань: 

Ты заплатил безумству дань. 

LIII. 

Шум, хохот, беготня, поклоны, 

Галоп, мазурка, вальс... Меж тем, 

Между двух теток, у колоны, 

Не замечаема никем, 

Татьяна смотрит и не видит, 

Волненье света ненавидит; 

Ей душно здесь... она мечтой 

Стремится к жизни полевой, 

В деревню, к бедным поселянам, 

В уединенный уголок, 

Где льется светлый ручеек, 

К своим цветам, к своим романам 

И в сумрак липовых аллей, 

Туда, где он являлся ей. 

LIV. 

Так мысль ее далече бродит: 

Забыт и свет и шумный бал, 

А глаз меж тем с нее не сводит 

Какой-то важный генерал. 

Друг другу тетушки мигнули