Невольно, милые мои, 

Меня стесняет сожаленье; 

Простите мне: я так люблю 

Татьяну милую мою! 

XXV. 

Час от часу плененный боле 

Красами Ольги молодой, 

Владимир сладостной неволе 

Предался полною душой. 

Он вечно с ней. В ее покое 

Они сидят в потемках двое; 

Они в саду, рука с рукой, 

Гуляют утренней порой; 

И что ж? Любовью упоенный, 

В смятенье нежного стыда, 

Он только смеет иногда, 

Улыбкой Ольги ободренный, 

Развитым локоном играть 

Иль край одежды целовать. 

XXVI. 

Он иногда читает Оле 

Нравоучительный роман, 

В котором автор знает боле 

Природу, чем Шатобриан, 

А между тем две, три страницы 

(Пустые бредни, небылицы, 

Опасные для сердца дев) 

Он пропускает, покраснев. 

Уединясь от всех далеко, 

Они над шахматной доской, 

На стол облокотясь, порой 

Сидят, задумавшись глубоко, 

И Ленской пешкою ладью 

Берет в рассеяньи свою. 

XXVII. 

Поедет ли домой; и дома 

Он занят Ольгою своей. 

Летучие листки альбома 

Прилежно украшает ей: 

То в них рисует сельски виды, 

Надгробный камень, храм Киприды, 

Или на лире голубка 

Пером и красками слегка; 

То на листках воспоминанья 

Пониже подписи других 

Он оставляет нежный стих, 

Безмолвный памятник мечтанья, 

Мгновенной думы долгий след, 

Все тот же после многих лет. 

XXVIII. 

Конечно, вы не раз видали 

Уездной барышни альбом, 

Что все подружки измарали 

С конца, с начала и кругом. 

Сюда, назло правописанью, 

Стихи без меры, по преданью 

В знак дружбы верной внесены, 

Уменьшены, продолжены. 

На первом листике встречаешь 

Qu' йcrirez-vous sur ces tablettes; 

И подпись: t. а v. Annette; 

А на последнем прочитаешь: 

"Кто любит более тебя, 

Пусть пишет далее меня". 

XXIX. 

Тут непременно вы найдете 

Два сердца, факел и цветки; 

Тут верно клятвы вы прочтете 

В любви до гробовой доски; 

Какой-нибудь пиит армейской 

Тут подмахнул стишок злодейской. 

В такой альбом, мои друзья, 

Признаться, рад писать и я, 

Уверен будучи душою, 

Что всякий мой усердный вздор 

Заслужит благосклонный взор, 

И что потом с улыбкой злою 

Не станут важно разбирать, 

Остро иль нет я мог соврать. 

XXX. 

Но вы, разрозненные томы 

Из библиотеки чертей, 

Великолепные альбомы, 

Мученье модных рифмачей, 

Вы, украшенные проворно 

Толстого кистью чудотворной 

Иль Баратынского пером, 

Пускай сожжет вас божий гром! 

Когда блистательная дама 

Мне свой in-quarto подает, 

И дрожь и злость меня берет, 

И шевелится эпиграмма 

Во глубине моей души, 

А мадригалы им пиши! 

XXXI. 

Не мадригалы Ленской пишет 

В альбоме Ольги молодой; 

Его перо любовью дышет, 

Не хладно блещет остротой; 

Что ни заметит, ни услышит 

Об Ольге, он про то и пишет: 

И полны истины живой 

Текут элегии рекой. 

Так ты, Языков вдохновенный, 

В порывах сердца своего, 

Поешь, бог ведает, кого, 

И свод элегий драгоценный 

Представит некогда тебе 

Всю повесть о твоей судьбе. 

XXXII. 

Но тише! Слышишь? Критик строгой 

Повелевает сбросить нам 

Элегии венок убогой, 

И нашей братье рифмачам 

Кричит: "да перестаньте плакать, 

И все одно и то же квакать, 

Жалеть о прежнем, о былом: 

Довольно, пойте о другом!" 

- Ты прав, и верно нам укажешь 

Трубу, личину и кинжал, 

И мыслей мертвый капитал 

Отвсюду воскресить прикажешь: 

Не так ли, друг? - Ничуть. Куда! 

"Пишите оды, господа, 

XXXIII. 

Как их писали в мощны годы, 

Как было встарь заведено..." 

- Одни торжественные оды! 

И, полно, друг; не все ль равно? 

Припомни, что сказал сатирик! 

Чужого толка хитрый лирик 

Ужели для тебя сносней 

Унылых наших рифмачей? - 

"Но все в элегии ничтожно; 

Пустая цель ее жалка; 

Меж тем цель оды высока 

И благородна..." Тут бы можно 

Поспорить нам, но я молчу; 

Два века ссорить не хочу. 

XXXIV. 

Поклонник славы и свободы, 

В волненьи бурных дум своих 

Владимир и писал бы оды, 

Да Ольга не читала их. 

Случалось ли поэтам слезным 

Читать в глаза своим любезным 

Свои творенья? Говорят, 

Что в мире выше нет наград. 

И впрямь, блажен любовник скромный, 

Читающий мечты свои 

Предмету песен и любви, 

Красавице приятно-томной! 

Блажен... хоть, может быть, она 

Совсем иным развлечена. 

XXXV. 

Но я плоды моих мечтаний 

И гармонических затей 

Читаю только старой няне, 

Подруге юности моей, 

Да после скучного обеда 

Ко мне забредшего соседа, 

Поймав нежданно за полу, 

Душу трагедией в углу, 

Или (но это кроме шуток), 

Тоской и рифмами томим, 

Бродя над озером моим, 

Пугаю стадо диких уток: 

Вняв пенью сладкозвучных строф, 

Они слетают с берегов. 

XXVI. XXXVII. 

А что ж Онегин? Кстати, братья! 

Терпенья вашего прошу: 

Его вседневные занятья 

Я вам подробно опишу. 

Онегин жил анахоретом; 

В седьмом часу вставал он летом 

И отправлялся налегке 

К бегущей под горой реке; 

Певцу Гюльнары подражая, 

Сей Геллеспонт переплывал, 

Потом свой кофе выпивал, 

Плохой журнал перебирая, 

И одевался... 

XXXVIII. XXXIX. 

Прогулки, чтенье, сон глубокой, 

Лесная тень, журчанье струй, 

Порой белянки черноокой 

Младой и свежий поцалуй, 

Узде послушный конь ретивый, 

Обед довольно прихотливый, 

Бутылка светлого вина, 

Уединенье, тишина: 

Вот жизнь Онегина святая; 

И нечувствительно он ей 

Предался, красных летних дней 

В беспечной неге не считая, 

Забыв и город, и друзей, 

И скуку праздничных затей. 

XL. 

Но наше северное лето, 

Карикатура южных зим, 

Мелькнет и нет: известно это, 

Хоть мы признаться не хотим. 

Уж небо осенью дышало, 

Уж реже солнышко блистало, 

Короче становился день, 

Лесов таинственная сень 

С печальным шумом обнажалась, 

Ложился на поля туман, 

Гусей крикливых караван 

Тянулся к югу: приближалась 

Довольно скучная пора; 

Стоял ноябрь уж у двора. 

XLI. 

Встает заря во мгле холодной; 

На нивах шум работ умолк; 

С своей волчихою голодной 

Выходит на дорогу волк; 

Его почуя, конь дорожный 

Храпит - и путник осторожный 

Несется в гору во весь дух; 

На утренней заре пастух 

Не гонит уж коров из хлева, 

И в час полуденный в кружок