значит, и сам должен что-нибудь для других делать. Спрутс же 

захотел устроиться так, чтоб ничего для других не делать, а 

чтоб только другие делали для него. Ему в первую очередь надо 

было, чтоб кто-нибудь варил для него обед, но так как все слуги 

от него убежали, то он стал ходить обедать в столовую. Сначала 

его там кормили, но в один прекрасный день к нему подошел 

главный повар и сказал: 

-- Слушайте, Спрутс, мы вот работаем на вас, готовим для вас 

разные кушанья, а вы для нас ничего не делаете, нигде не 

работаете, только едите. 

-- Но я же плачу за еду деньги, -- возразил Спрутс. 

-- Откуда же у вас деньги, если вы нигде не работаете? Вы, 

стало быть, не все награбленные у народа денежки сдали? 

Спрутс, конечно, не мог признаться, что утаил часть денег, и 

он сказал: 

-- Нет, я все сдал. У меня осталось лишь несколько 

фертингов, но я их уже проел и теперь буду работать. 

С тех пор он решил не ходить больше в столовую, а накупил в 

магазине яиц, картошки и других разных продуктов и понес все 

это домой. Половину яиц он разбил по дороге, а из другой 

половины решил сделать яичницу, но зазевался, и яичница у него 

сгорела на сковороде. Тогда он принялся варить в горшке 

картошку, но картошка разварилась, и из нее получилась какая-то 

несъедобная слизь вроде клейстера, который употребляется для 

приклеивания обоев. Словом, за что он ни брался, у него каждый 

раз получалось не то, что надо, а то, что надо, почему-то не 

получалось. Все, что он варил, ему приходилось есть либо в 

недоваренном, либо в переваренном виде, а все, что жарил, он 

съедал недожаренным или пережаренным, а не то и вовсе сырым или 

горелым. От такой пищи у него часто болел живот, и от этого он 

был злой, как пес. 

В доме у него был, как говорится, свинушник, так как 

наводить чистоту теперь было некому, а самому Спрутсу было лень 

работать щеткой и шваброй. К тому же он не любил мыть посуду. 

Позавтракав, пообедав или поужинав, он ставил грязную посуду 

куда-нибудь на пол в угол, а на следующий день брал из шкафа 

чистую посуду. Поскольку посуды у него было много, то все углы 

скоро были завалены грязными чашками, блюдцами и стаканами, 

ложками, вилками и ножами, тарелками, мисками, соусницами, 

чайниками, кофейниками, молочниками, салатницами, графинами, 

старыми консервными банками и бутылками разных форм и размеров. 

На столах, на подоконниках и даже на стульях громоздились 

покрытые сажей горшки, чугунки, кастрюли, судки, котелки, 

противни, сковородки с остатками испорченных блюд. На полу 

всюду валялись лимонные и апельсинные корки, банановая кожура, 

яичная и ореховая скорлупа, обрывки бумаги, пустые пакеты, 

засохшие и покрытые зеленоватой плесенью хлебные корки, 

яблочные огрызки, куриные кости, селедочные хвосты и головки. 

Нужно сказать, что эти хвосты и головки и даже целые рыбьи 

скелеты можно было увидеть не только на полу, но и на стульях, 

столах, шкафах, подоконниках, книжных полках, а также на 

спинках диванов и кресел. 

Все это обилие пищевых остатков издавало неприятный запах и 

привлекало полчища мух. Господин Спрутс сидел среди всей этой 

дряни, надеясь, что новые порядки не продержатся долго, что 

постепенно все возвратится к старому и вернувшиеся к нему слуги 

наведут в доме чистоту и порядок. Время, однако, шло, перемен 

не было, а господин Спрутс все еще продолжал на что-то 

надеяться, не замечая, что сидит уже по самые уши в грязи. 

Но беда, как иногда говорится, не является в одиночку. Скоро 

у Спрутса кончились запасы угля, а так как топить печи 

чем-нибудь надо было, он принялся жечь мебель. Помимо ворохов 

всяческой дряни, на полу теперь валялась обивка, содранная с 

диванов и кресел, а также выдранные из них пружины и войлок, 

обломки кушеток, зеркальных шкафов и стульев. В общем, вид 

вокруг был такой, будто в доме разорвалась фугасная бомба или 

произошло сражение. 

Но Спрутс даже как будто и не замечал произведенного им же 

самим разгрома. Время от времени он совершал из дому вылазки, 

чтобы пополнить запасы продуктов. Делать это было, однако, не 

очень легко, поскольку личность он был известная: как-никак 

бывший миллиардер, председатель большого бредлама, владелец 

многочисленных сахарных заводов и знаменитой Спрутсовской 

мануфактуры. До недавнего времени его фотографии печатались 

чуть ли не ежедневно в газетах, и поэтому все его хорошо знали. 

Как только он появлялся в каком-нибудь магазине, продавцы и 

продавщицы сейчас же начинали над ним посмеиваться, отпускать 

по его адресу разные шуточки; некоторые даже просто говорили, 

что пора бы ему уже перестать дурить и, вместо того чтобы жить 

на ворованные деньги, поступить куда-нибудь на работу и 

сделаться честным коротышкой. 

-- Смотрите, господин Спрутс, -- говорили ему, -- 

постарайтесь, голубчик, исправиться, а если будете продолжать 

дармоедничать, не будем отпускать вам продукты. 

В ответ на это Спрутс обычно отделывался молчанием и только 

сердито сопел или же говорил, что он вовсе не Спрутс, а 

какой-то другой коротышка, что вызывало со стороны продавцов 

новые шуточки. Все это чрезвычайно сердило Спрутса, а так как 

насмешки не прекращались и с каждым днем становились злей, он 

решил как можно реже появляться на улице и вылезал из дому 

только в случае крайней необходимости. 

Однажды вечером, когда Спрутс сидел дома, в дверь постучал 

кто-то. Спустившись по лестничке и открыв дверь, Спрутс увидел 

при свете уличного фонаря коротышку со смуглым, широкоскулым 

лицом, украшенным небольшими черными, аккуратно причесанными 

усиками, такой же небольшой черной остроконечной бородкой и 

узенькими, беспокойно шмыгающими по сторонам черными глазками. 

Это лицо показалось Спрутсу совсем незнакомым, но, когда